— Доченька! Доченька! Я все, все подготовила! — Она вскочила с колен, подхватила свою сумочку и, лихорадочно выбрасывая из нее все подряд, нашла в конце концов две тонкие яркие продолговатые книжечки. — Вот билеты на послезавтра! Улетим, улетим отсюда, Ксюша!
— Мне тебя очень-очень жалко, мама, — сомнамбулически сказала Ксения. — Но я отсюда никуда не улечу.
— Отец с твоим паспортом все устроит за один день, и мы с тобой, понимаешь, только мы с тобой, будем далеко-далеко от этой кошмарной страны и этого постоянного леденящего душу ужаса! — ничего не слыша, продолжала кричать Светлана.
— Мама! — почти по слогам, отчетливо и грозно, сказала Ксения.
— Ксюша! — откликнулась Светлана и заплакала.
— Я здесь нужен, Ксения? — спросил Казарян.
— Нужны, Роман Суренович. — Она обняла мать и, утешая, чуть покачивала ее.
— Он жестокий, злопамятный и холодный человек, — через всхлипы сообщила Светлана дочери. Ксения отпустила ее и возразила:
— Неправда.
— Правда! Правда! — вновь закричала притихшая было Светлана. Ксения положила ей руки на плечи и грустно и почти утверждая спросила:
— Ты когда-то сделала что-то очень подлое и страшное, да, мама?
Светлана обеими руками сорвала со своих плеч Ксюшины ладони, кое-как запихала свои причиндалы в сумочку и, уже направляясь к двери, глухо сообщила самой себе:
— Теперь я знаю: у меня нет дочери.
«Девятка» находилась от них уже далеко-далеко. Стояла, давно остывшая, у Болота, а Сырцов с Любой брели Кадашевской набережной. Они не были влюбленной парой, они просто милы друг другу, и им было хорошо бродить вдвоем по ночной Москве, которая сейчас затаилась и дремала, в дреме негромко вскрикивая осторожными автомобильными гудками.
— А сейчас на Малую Ордынку, — приказала Люба. — Я ее люблю.
Свернули направо, вскорости миновали дыры в земле, именуемые станцией метро «Третьяковская» и вышли на вздыбленную стройками Малую Ордынку.
— Ты не Ордынку любишь, ты канавы любишь, — ворчливо заметил Сырцов, попав шикарным своим башмаком в полужидкую кучу песка.
— Не бурчи. Сейчас будет замечательно.
Они и не заметили, как перешли на «ты».
— Замечательно бывает в парной, и то только когда пиво холодное.
— Ты — лимита! — объявила Люба. — Для тебя идеал красоты — изображение Мадонны в заостренном, как египетские пирамиды, бюстгальтере! Что ты знаешь о моей веселой, замысловатой, непредсказуемой Москве?
— Все я знаю о твоей Москве. Изъездил вдоль и поперек.
— Изъездил! — передразнила Люба. — По Москве ходить надо, провинциал.
Она взяла его под руку, и они, стараясь шагать в ногу, добрели до полтупика-полуповорота. Узким проходом выбрались на Полянку. Остановились и ощутили непонятную легкую извилистость улицы, неожиданность переулков, гармонию демонстративно разностильных зданий.
— Красиво, — признал Сырцов и прижал ее ладонь предплечьем к своему боку. Люба носом потерлась о его могучий бицепс и спросила:
— А пистолет у тебя есть?
— Есть, — признался он. — Ты — справа, а пистолет — сзади. Под пиджаком.
— А кто тебе больше нравится: пистолет или я?
— Уж на что мои старички словоблуды, но ты!..
— Мы — москвичи, — гордо сказала Люба. — Мы как наш город. Нам скучно существовать по прямой. Мы то в горку, то с горки, то криво, то вообще в обратную сторону. Но ты не ответил на мой вопрос.
— Мне больше нравится мой «байард».
— Это почему же, хамло несчастное?! — ужасно возмутилась Люба.
— У него ствол идеально прямой.
— Застрелись из него, — посоветовала Люба, выдернула руку из-под его локтя и совсем по-девчоночьи отвернулась.
— Люба! — хитро позвал он.
— Что вам, молодой человек? — не оборачиваясь, спросила она.
— Ты мне очень нравишься, Люба.
— Но меньше «байарда». Который час, Жора?
— Половина двенадцатого. Ты торопишься домой?
— Я тороплюсь жить, — важно заявила она.
— И надо торопиться?
— Можно особо не торопиться. Но жить-то надо.
— Ну, девка, ты даешь! — изумился Сырцов.
— А здорово я тебя сегодня покрутила? — похвасталась Люба, взяла его под руку и предложила: — Пошли потихоньку.
Для хождения под ручку Сырцов всегда подставлялся правым боком, чтобы ненароком пистолет не прощупали. Вошло в привычку. Он левой рукой нежно погладил тыльную сторону ладони, лежавшей на сгибе его локтя, и признался:
— Мне никогда не было так покойно и хорошо, Люба.
— А ты молчи, молчи, — попросила она и несильно пожала его локоть.
Георгий Димитров не смотрел на них, он смотрел в будущее. В ресторанчике на углу звучали музыка и посетители.
— Зайдем? — предложил он.
— А у тебя деньги есть? — невинно поинтересовалась она, округлив глаза. Нет, с такой уж наверняка не соскучишься. Сырцов рассмеялся.
— Навалом.
— Тогда не будем заходить. Ты как купчишка гулять будешь.
— Не будем так не будем, — покорно согласился он. Укротила его Люба.
— Покорной овцой прикидываться тоже нехорошо, — назидательно заметила она и вне всякой связи добавила: — Ты — замечательный парень, Жора, с тобой легко и просто.
— «Рвать цветы легко и просто детям маленького роста», — неожиданно для себя процитировал детский стишок Сырцов. Люба от удовольствия сморщила свой короткий победительный нос и сказала: