Итак, я сижу за столом вместе с современными, достаточно молодыми артистами, стараюсь догадаться, кто кого играет. Вот и первые слова: Дуняша и Лопахин. Молоденькая актриса с милым, доверчивым лицом, с чистым голосом — Катажина Бешке — и артист с редкими внешними и внутренними данными, которому по плечу, мне кажется, такие роли, как Митя Карамазов, — Анджей Оруль. Он еще молод и хорош своей мощной славянской красотой. Мне не мешает польская речь, пусть я понимаю не все слова, но по смыслу понимаю все, по настроению. Вероятно, моя русская речь тоже не помешала моим партнерам, мы потянулись друг к другу, услышали друг друга, ощутили импульсы взаимной приязни. Робко шевельнулось в душе чувство счастья. Дочитали, проговорили до конца, потом мне показали актерскую уборную, ту самую, которую любезно отдала в мое распоряжение Янина Бохеньска. Она только спросила, не будет ли мне мешать ее собака, так как Янина оставалась участницей спектакля, безмолвно танцуя на балу, а собака привыкла именно к этой уборной. Я была рада такому соседству, восхищение и чувство благодарности к этой женщине росли у меня день ото дня.
Закулисные козни, зависть, эгоизм… может быть, это и бывает где-нибудь, но здесь, в Щецине, в этом польском театре, ничего подобного не было. Я приобрела друга великодушного, щедрого, эмоционального. Милая Янина Бохеньска! Она сразила меня своей добротой, тактом, желанием помочь, а ведь я играла ее роль, которую она так любила. В нашей актерской уборной всегда была тишина, на моем столике появлялся горячий чай или кофе, потому что во время перерывов в репетициях мне не хотелось идти в буфет, чтобы не терять необходимую для работы сосредоточенность.
Я увидела декорации спектакля, услышала музыку. Это был совсем другой «Вишневый сад», не похожий ни на один из виденных мною. Я должна была, не изменяя себе, но и не исковеркав спектакля, войти в новый для меня мир. Это спектакль не о прошлом, это спектакль о настоящем на основе прошлого. Это философское осмысление чеховской драматургии, но не лишенное драматизма, а, наоборот, насыщенное им, эмоциональностью, яркими чеховскими образами, достаточно непривычно очерченными.
В Твери на сцене достоверность: старый дом, гостиная с настоящей мебелью, бывшая детская, и только стены переходят ввысь, где ветви вишневых деревьев переплетаются белым кружевом. Все правдиво, просто и поэтично.
В польском театре, на первый взгляд, более холодное, более условное, очень лаконичное оформление, которое как бы не привязывает подробности к конкретному дому, а дает представление о доме, о вишневом саде, о среде, где живут одинокие люди, — вообще. Сцена пуста, окутана в глубине и по бокам черным бархатом с лиловыми полотнищами, уходящими ввысь, в последнем акте они будут похожи на колонны в темном пространстве. Щиты с вписанными, точно сделанными из фарфора вишневыми деревьями, стоят на разных плоскостях, и около каждого щита небольшие, не бросающиеся в глаза, изящно сделанные стулья-скамейки, обитые незаметной темной кожей. Пять щитов на разных расстояниях от авансцены, на каждом — куст вишневого дерева, и только на одном дверца старого «уважаемого шкафа», к которому я повернусь, желая прижаться к нему («шкафик мой родной!»).
Как всегда, я прихожу к началу акта в своем обжитом костюме, в своей любимой шляпе, опустив вуаль на лицо.
Раздается тихая музыка, медленно раздвигается занавес. Я люблю этот момент, когда печаль музыки вводит меня в другой мир. В Твери музыка очень проста, очень трогательна и очень грустна. Здесь, в Щецине, музыка философски-печальна. На сцене темно, и только в середине немного высвечен заснувший в ожидании приезда Раневской Лопахин. Вот Дуняша прошла с лампой, затем Варя, сцена постепенно мягко освещается, я слышу незнакомую польскую речь, понимаю, зная пьесу, о чем говорят на сцене, и сердце мое откликается, когда Лопахин — Анджей Оруль произносит мое имя. Любовь Раневская! Как красиво звучит мое имя в его устах!
Через несколько минут я войду туда! Как страшно! Как прекрасно! Как хочется этой минуты!
Я иду первая, все встречающие — за мной. Вот замерла на мгновение и вошла в луч света, точно подошла к окну своей детской! Стараюсь выполнить просьбу режиссера, не говорить первых слов сладко, с умилением, хотя текст тянет на это. Может быть, он прав, ведь детская связана с погибшим сыном! Поэтому говорю не раскрываясь, сдержаннее, и только поспешным уходом выдаю свое волнение. По мизансценам все идет скупее, чем в Тверском театре. Я почти все время на одном месте, только на минуту в волнении встану, когда Лопахин скажет о том, что надо вырубить наш старый сад. Я почти ничего в себе не меняю, но со всеми актерами уже нащупан внутренний контакт, и так до появления Пети Трофимова.