Любимый ястреб дома Аббаса

– На стол, лицом вниз, и снимайте одежду с плеча и руки, – уверенно сказал я, и визжащего человека начали укладывать. Он с дрожью прижался щекой к плохо вымытой доске. Прямо передо мной оказался его совершенно безумный, желтый, как у зверя, глаз, в котором дрожали огоньки ламп.

– Сейчас придет лучший целитель в этой части света, – говорил я в ухо, высовывающееся из-под черных, маслянисто блестевших завитых волос, – и надо перестать бояться. Будет то, что будет. Но вам придется потерпеть – потому что боль на какое-то время станет еще страшнее. Если дернетесь – рука целителя тоже дрогнет и тогда будет еще хуже. А мы будем вас держать.

– И-и-и-и… – тихо подвывал человек, и с его совершенно мокрого лица на стол лились все новые капли пота, смешиваясь со слезами.

– Мервази, – выдохнул ему в лицо грязный воин, неловко пытавшийся снять с несчастного кожаную стеганую куртку. – Мервази! Хорасани! Хочешь, я отдам всю свою кровь за тебя?

В глазах его пылала любовь.

Так. Кого в этих краях могут называть вот так просто – «мервец» и «хорасанец», да еще и предлагать ему всю свою кровь? Интересные гости в нашем скромном доме боли и надежды. Вот только кто же ранил мервского барса?

– Кровь одного человека нельзя отдать другому, – сварливо ответил я воину (хотя в голове мелькнула мысль – а если можно? И как тогда это сделать – влить в жилы из кувшина?). – Ему сейчас нужна не кровь, а травы, снимающие боль. Или мак. Или хотя бы просто лед.

Но Ашофте, маленький, серьезный и собранный, уже шел к нам, расталкивая здоровенных воинов в железе. Вот он навис над раненым полководцем, которого я все так же держал, готовясь по команде целителя навалиться на несчастного всем своим весом.

– Белое вино двойной перегонки, половину растворить в воде одну часть к четырем, – бросил целитель женщинам. – Всех лишних – вон отсюда, всех вон, потому что боль будет такой, что…

Воины послушались его мгновенно, бросились вон, расталкивая друг друга, – и первым тот, что предлагал свою кровь.

– Свет, свет, все лампы сюда, – продолжал целитель побелевшими губами: увидел, наконец, кто лежит на его столе. – Ага, тут только чиркнули кончиком, это меч – мечи, это они могут, да… А вот дальше, к локтю… Уй-юй. Так, слушайте меня, повелитель: рука ваша останется цела, и даже будет работать. Кости целы. Но тут, у самого локтя, есть такая ямка, в ней проходят длинные серые нити – и если их задеть, то это такая жуткая боль, что… Поэтому сейчас надо терпеть и не шевелиться. Слышишь меня, ты, мальчишка? – вдруг обратился он ко мне. – А вот что было бы, если бы у меня под лежанкой не оставался бы последний – самый последний! – мешочек одного густого, такого коричневатого кое-чего? Что бы тогда было, а?

От стыда за дом Маниахов я наклонил голову. А Ашофте уже отсыпал что-то из принесенного им с собой флакончика, отдавал новые приказы, ему несли чистые тряпки, вино, иглы и нити, ножи – весь этот жуткий арсенал, которого я боялся также, как и когда сам лежал на этом столе.

– Ага… – бормотал великий лекарь себе под нос, – вот это место надо просто закрыть… вот, эта штука уже действует – боль стала маленькой, она испугалась нас с вами… это что же, у вас не было щита, и вы попытались отбить удар голой рукой в одной коже?

– И-и, а-а, – выдохнул лежавший мне в ухо. От него удушливо пахло розой.

Но мучения его были близки к концу.

И очень скоро стоявший на собственных ногах и отряхивавший липших к нему соратников непобедимый Абу Муслим уже говорил целителю, с детской искренностью улыбаясь еще мокрым лицом:

– Я никогда вам этого не забуду. И вам тоже, – последнее было обращено уже ко мне.

И мы с Ашофте одновременно приложили руки к сердцам.

Прошел еще один день, лихорадка моя спала, плечо дергало теперь уверенной и утихающей болью. И тут я понял, что хочется не просто пить – воду здесь носили всем, и помногу, – а и съесть что-то. Кроме той очень странной еды, которая иногда доставалась мне с какими-то непонятными промежутками: бледный суп с кубиками овощей типа редиски или с парой мясных жил, сероватый хлеб… Хотя спать все еще хотелось больше.

На четвертое, кажется, утро я вдруг обнаружил, что попросту хорошо себя чувствую – хотя ноги были еще слабыми, зато я теперь был весь каким-то непривычно легким и пустым внутри.

И непривычно злым. Мне чего-то очень не хватало.

Я начал обследовать то место, где оказался (о выходе из ворот пока думать не хотелось). Это был двор, большой двор с редкими деревьями, окруженный со всех сторон длинными галереями, покоившимися на деревянных и каменных столбах-колоннах. Все вместе – типичный караван-сарай (видимо, в прошлом тут он, из числа дешевых, и помещался). Но поскольку в городе уже было жарко, то большая часть больных, как и я сам, помещались под шатрами, рядами раскинутыми во дворе.

А сзади двора были кухни и – большая помойка. Состоявшая из глиняных сосудов и стоявших один на другом мешков. Располагалось же это все хозяйство на широких плитах из желтоватого камня.