Любимец зрителей

Я всегда любил мгновенно принимать решения, теперь же нерешительность подтачивает меня, как амебиаз. Я старался видеть Ингрид как можно чаще. Этот период сохранился в моей памяти довольно смутно. Возможно, недели две… Впрочем, неважно сколько. Я помню лишь вечера, такие длинные, что было еще светло, когда я украдкой пробирался в замок. О чем или, вернее, о ком мы говорили с Ингрид? Как ты догадываешься, о ее муже и моем отце. В основном об отце. Ингрид не разделяла моих опасений. По ее мнению, отец должен был исчезнуть, чтобы успокоиться после пережитого потрясения. Он понял, что в его возрасте такие приключения ни к чему хорошему не ведут. Разве не мог он, после внезапной вспышки страсти, так же внезапно охладеть к женщине, прекрасно обходившейся без него в течение тридцати семи лет?

— Подобные повороты случаются чаще, чем ты полагаешь, — говорила Ингрид.

Я качал головой. Нет и еще раз нет! Все это только слова!

— Ладно, как тебе будет угодно, — раздраженно подводила итог Ингрид. — Но почему ты уклоняешься от объяснения с матерью? Возможно, она знает правду.

И тут я вспомнил одну деталь, которая уже давно должна была меня поразить. Отец писал — я помнил эту фразу наизусть, как и весь текст: «Прежде чем уйти, я оставлю твоей матери записку, чтобы она не вздумала оповестить конную полицию». Я рассказал об этом Ингрид.

— Заметь-ка: «Прежде чем уйти». А ведь отец должен был уехать одиннадцатого. Доказательство тому — билеты. Перед самым уходом, одиннадцатого, он должен был оставить письмо матери. Но он исчез десятого. Значит, одно из двух…

Ингрид улыбнулась, и я чуть было не рассердился.

— Ты считаешь это смешным!

— Нет! Но вы, мужчины, горазды «алгеброй поверить» то, что одновременно истинно и ложно. Продолжай.

— Так вот, если отец исчез по собственной воле, то десятого он позаботился оставить матери письмо. Если же, напротив, отец исчез не по собственной воле, то он не успел оставить письма. Ты понимаешь, куда я клоню? Если мать получила записку, значит, отец ушел добровольно. Если же нет, значит, его убрали. Или, если хочешь, он не ожидал того, что с ним случилось.

Привычным жестом Ингрид потрепала меня по щеке.

— Да, доктор, — сказала она. — Вы — великий логик.

Она закурила и принялась расхаживать по комнате, затем остановилась передо мной.

— Эта мысль не приходила тебе раньше?

— Ни разу. Меня осенило во время нашего разговора.

— А! Видишь, как я нужна тебе… теперь-то, полагаю, расспросишь мать.

— Конечно.

— Послушай. Не говори мне, что это будет нелегко… Иногда мне кажется, что ты ее боишься. Ты не обязан спорить с матерью. Просто задашь вопрос, было письмо или нет.

— И это будет означать: жив отец или мертв.

— Да, получается, что так.

Ингрид была права; иногда я действительно боялся собственную мать. Этот страх возник давно, из животного чувства неудовлетворенности, о котором я тебе уже говорил. Я никогда не держал во рту материнской груди. Малыш, которого вскармливают из соски, похож на отбившееся от стада животное, ему разве что не дают околеть.

Я выждал, когда мать останется одна. Обычно после обеда тетя уходила к своим растениям, а Клер, слегка осоловевшая от транквилизаторов, которые я ей прописал, ненадолго засыпала. Я увидел мать, сидевшую в гостиной с корзинкой для рукоделья. Ее спицы мелькали с такой скоростью, что казалось, она вяжет изделие из света. Я уселся напротив нее.

— Я не помешаю?

Мать окинула меня прицельным взглядом из-под очков.

— Ты у себя дома.

Чтобы выиграть время, я проявил показной интерес к ее работе.

— Как красиво! Что ты вяжешь?

— Сам видишь. Свитер.

— Для кого?

— Да для тебя же. Может быть, ты забыл, но зимы здесь зачастую суровые.

— Что? Ты надеешься меня удержать?

Я опешил, и краска гнева тотчас бросилась мне в лицо.

— О! — мстительно произнесла она. — Я никогда никого не держала.

Я принял мяч на лету.

— Даже папу. Я должен поговорить с тобой о нем.

Мать приподняла голову, готовая дать отпор, но ее пальцы продолжали двигаться сами по себе, как хорошо вышколенные рабы.

— Он не оставил тебе перед уходом письма?

— Ничего подобного. Он слишком спешил к этой особе.

— Какой особе?

— Ну, той, с которой встречался на болоте. Как будто такие вещи могут пройти незамеченными! Ты тоже так считаешь, мой бедный малыш. В твоем возрасте это еще… Словом, я надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, хотя…

Мне следовало догадаться раньше. Мать была в курсе всего. Но каким образом? Кто ей донес? Неужели за мной следили из-за каждого дерева, из-за каждой ограды, каждого пучка камыша?

— Речь не обо мне, а о папе, — отрезал я. — Он умер.

На сей раз ее руки замерли. Мать посмотрела на меня в упор, не выказывая ни малейшего волнения.

— Я этому не верю, — сказала она. — Такие люди, как он, живут долго, заставляя страдать других. Кто тебе сообщил?

— Не важно. Просто я знаю.

Мать вновь принялась вязать, теперь уже медленно, с остановками. Глядя на свитер в зачаточном состоянии, который терзали ее спицы, она спросила:

— Где он похоронен?

— Понятия не имею.

— Тебя вызывали в полицию?

— Нет.