Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

– Любочка, у меня от Тони для тебя привет. С собой принесла. Да только не знаю, оставила она еще какое доказательство? И признают ли его? – Возле Кати лежали, прикрытые накрахмаленной салфеткой несколько листочков, а поверх них самодельный конверт, подобный тем, в которых присылали солдаты-фронтовики свои письма. Осторожная Катя ждала минуты, чтоб незаметно передать листочки и конверт Любе («Кто знает, что в нем?»). На конверте выведено коряво «Катя! Если выйдешь, Любе, лично.»

Катя протянула конверт Любе, но его цепко схватил Сергей. Лишь разворачивая листок, спросил жену осторожно: Не возражаешь?»

И вдруг воскликнул с облегчением: – Да это просто стишки! Прочту вслух, с выражением, хотите?

Он чуть выставил вперед ногу, как это делал любимый им Евгений Евтушенко. И начал неожиданно тихо, вполголоса:

«Этой ночью за мной приходили, Я чутко, тревожно спал.

Вошедший взглянул на меня, постоял, Повернулся и вышел.

Я вздрогнул, почувствовав тень, Но ни звезд, ни луны, Ночь как темный в пещеру провал…

Ни серые кошки в нее не проникнут, ни мыши.

Приходивший ушел, но высокая тень от него Продолжала лежать на полу От двери поперек до подушки.

Я проснулся и первое чувство (как его назову?) Трепет?

Холод?

Гул в ушах и в груди, А-а, то сердце мое бьется в горле Как зоб у поющей лягушки.

Или может то комната бъется в истерике?

В ней никого.

Что ее испугало, так что стены заколыхались?

Так что на ноги встанешь и чувствуешь Все поплыло.

Вот все встало на место, И лишь ощущенье осталось – Этой ночью за мной приходили…»[1]

Все долго молчали.

Сергей схватился за голову.

– Страшные стихи!

– Гениальные стихи! – спокойно возразила Люба. Только гений может так точно выразить сущность наших «лепетунов», годами живших с морозящим и мысль и душу ощущением-памятью, которая парализовала их поколение на целый век : «Этой ночью за мной приходили…» В этом суть всех наших «тварей дрожащих – нашей интеллигенции в эпоху СПЕЦ лагерей и больниц

– Да-да, в этом что-то есть, – неохотно процедил Сергей.– И у нас страх еще не выветрился. А в отцовском поколении?! Отец о многом со мной говорил, он был на флотах – гром и молния, и не скрывал этого. Но я знаю о чем он молчал. Всегда молчал? «Не загребут ли вторично?»

То-то моя женка о Тоне по ночам бормочет: «Тоня – Тонечка!»; спросонок, думал. Или поразила чем-то… А ведь правильно наша дорогая гостья заметила. Гении на Руси долго не живут… Ну, раз так, милые наши страдалицы, выпьем за погибшего гениального поэта Антонину Казакову по русскому обычаю, не чокаясь… Если не чокаются – никакие доказательства не нужны…

– Увы, все доказательства появляются слишком поздно, – снова всплакнула Катя, осторожно ставя хрустальный бокал на стол. – Люба, вы снова на химфаке? Как вам там?

Люба улыбнулась горьковато.

– Все студенты, кроме ребят из моей группы и двух преподавателей, убеждены, понимаешь, у-беж-де-ны! что Рябова пыталась покончить с собой. Я никого не перубеждаю. Сил нет….. Деканат предлагал академический – отказалась, Чтобы потом восстановиться, нужно пройти медкомиссию, а я уже товар негодный. Пока были ожоги даже на лекции не пускали. Инспекторша наша Верка – серый медведь, торжественно меня выпроваживала, говорила «поликлиника запрещает вам учиться». Ребята выручили – все под копирку писали. Лето сидела в санатории, потом в горах занималась как проклятая. Осенью сдала экзамены за четвертый курс, с полимерами и псевдополимерами распрощалась. Диплом делаю по истории и философии науки…

Честно признаюсь, о прошлом молчу. Лишь однажды не сдержалась. Когда встретилась с Пшежецким. Мы столкнулись нос к носу у входа на химфак. Странно, я не почувствовала ни злобы, ни ненависти. Мне показалось будто меня облили клеем – нечто подобное я как-то испытала в Черном море, когда медузы облепили меня со всех сторон. Пшежецкий растянул в улыбке мягкие, как диванные подушки, губы и сказал: «Вы прекрасно выглядите: какой черт меня дернул – забыть, что на курсе две Рябовых». В глазах его не было ни смущения, ни раскаянья…

И тут меня действительно «черт дернул».