Лицо под вуалью

– Ваш собственный дом, где бы он ни был, вероятно, тоже стоит на участке, который раньше принадлежал моей семье.

Он отпил кофе, сжимая стаканчик обеими руками и позволяя инспектору рассмотреть свои обгрызенные под корень ногти.

– Додо нанялась к родителям отца в качестве служанки. Это вас удивляет, не так ли?.. Не горничной – о, нет! – а просто поденщицей, которой приходится выполнять тяжелую работу. У них были горничные и шофер, но это до войны. После войны им пришлось довольствоваться моей матерью. Не знаю, как она заставила отца жениться на ней. Она говорит «любовь», но это понятно. Я родился только через два года после их женитьбы, так что дело было не в этом. Когда она вышла замуж, ей захотелось стать владелицей дома, быть боссом и тюремщицей.

– Откуда ты можешь это знать? – смущенно спросил Бёрден, так как начал понимать, что имел в виду Олсон, приводя свой парадокс узнавания и отсутствия узнавания.

Когда Клиффорд продолжил, полицейский только подчеркнул это.

– Я знаю свою мать, – говорил молодой человек. – Дед умер – он был очень старый и долго болел. Сразу же после похорон отец нас бросил – это случилось прямо на следующий день, я все это помню. Мне было пять лет, видите ли. Я помню, как ходил на похороны вместе с матерью, отцом и бабушкой. Мне пришлось пойти, меня не с кем было оставить, это было до того, как я пошел в школу. Мать надела ярко-красную шляпу с маленькой вуалью и ярко-красное пальто. Оно было новое, и она раньше никогда его не носила, и когда я ее в нем увидел, я подумал, что именно так женщины одеваются на похороны – в ярко-красное. Я думал, что это правильно, потому что никогда не видел ее в красном раньше. Когда бабушка спустилась вниз, она была в черном. И я спросил у нее: «Почему ты не в красном, бабушка?», а Додо рассмеялась.

Парень глотнул еще кофе и снова углубился в воспоминания:

– Теперь, когда я уже взрослый, я иногда думаю, что отец поступил плохо, бросив свою мать, то есть в любом случае было нехорошо с его стороны уехать, но вдвойне нехорошо было оставить свою мать с Додо. Конечно, я об этом не думал, когда был маленьким. Я почти не думал о бабушке, о ее чувствах. Мать поместила ее в дом престарелых – это случилось вскоре после того, как ушел отец, всего через несколько дней. И бабушка даже не попрощалась с нами, она просто ушла из дома и больше не вернулась. Я спрашивал мать, как ей это удалось устроить, – то есть спросил много лет спустя, когда был подростком. Кто-то говорил, как трудно устроить стариков в муниципальный дом престарелых. Мать рассказала мне об этом, она этим гордилась. Она наняла автомобиль – в то время мини-кебы только появились – и сказала бабушке, что они едут покататься. Когда они подъехали к тому дому, она ее туда отвела и сказала смотрительнице, или кто там был, что оставляет ее у них и что им придется о ней позаботиться. Додо все равно, что она говорит людям, видите ли, и это тоже дает ей власть над ними. Люди ей говорят: «Со мной никогда в жизни так не разговаривали» или «Как вы смеете?!», но это ее не трогает. Она просто смотрит на них и говорит нечто еще более ужасное. Она переступила запретную грань, видите ли, запрет на грубость. А бабушка прожила еще десять лет, все время в том доме, а потом в больнице для престарелых. Социальные службы пытались заставить мать взять ее обратно, но они не могли принудить ее насильно, правда? Она просто не впускала их в дом. Но до этого, как только мини-кеб привез ее назад, она перенесла всю мебель наверх. Мистер Кэррол, фермер, – он и его жена были единственными людьми, с которыми мы общались, насколько я помню. Они не были нашими друзьями, но мы их знали, единственных. Мать наняла его помочь ей перенести мебель на чердак, а потом, когда…

– К чему ты все это рассказываешь, Клиффорд? – спросил Бёрден.

Молодой человек не обратил на его вопрос внимания – или сделал вид, что не обратил. Возможно, он отвечал только на то, что хотел услышать. Он неотрывно смотрел в окно. Дождь стих, и стекающая по стеклам вода превратилась в отдельные капли, между которыми виднелись серо-зеленые размытые силуэты деревьев и все более низкая облачность. Но, возможно, Сандерс ничего не видел, его зрение как будто отключилось. Инспектор чувствовал себя неловко, и его неловкость росла с каждой фразой, произнесенной Клиффордом. Он все время ждал какого-то срыва, ждал, что подозреваемый вскочит и начнет кричать. Но пока мужчина по другую сторону стола казался охваченным неестественным спокойствием.

Он продолжил более непринужденным тоном, тоном светской беседы: