Лицо для Сумасшедшей принцессы

Как заставить себя ровно плыть по течению,
Как свести две дороги – к пересечению?
На ошибках друг друга жестоко учиться,
Выжигая любовь – нелюбовью лечиться.

Только жертве подобной цена – лишь полушка,
Если ночью от слез намокает подушка.
Исчерпались до дна и поэма, и проза.
Кто кого пережмет – слишком жесткая поза.

Упустили свой шанс, нужных слов не сказали,
Нелюбовью себя за любовь наказали…
Как удар по лицу – мы поставили точку,
Только сладко ль теперь выживать в одиночку?

Каждый глупо решил показать свою твердость,
Ты, не дрогнув, любовь променяла на гордость,
Я с насмешкой сказал: «На потеху народу
Я отрину любовь. Выбираю свободу…»

Мы теперь далеки, наши чувства не с нами,
Не умея прощать, мы играем словами,
Только чаши весов, замерев навсегда,
Уравняли «когда-нибудь» и «никогда».

Я спросил: «Нам когда-нибудь встретиться можно?»
Ты ответила: «Нет. Никогда. Невозможно».
Мы пытались забыть, мы не думать хотели,
Но любовь истребить до конца не посмели.

Мы с тобою в объятьях любовной тоски,
Навсегда далеки, но навеки близки.
Вроде слиты в одно и, однако, не схожи —
«Никогда» и «когда-нибудь» слишком похожи…[1]

Ни о чем другом Генрих теперь и думать не мог. Рожденная в сердце песня легкокрылой птицей рвалась в поднебесье, лишая барона воли и желания к дальнейшему существованию. И только тяжелая, монотонная физическая работа немного уменьшала давящий на душу груз, переводя его в спасительную, отупляющую усталость до предела измотанных мышц. Труд стал для него лучшим лекарством, а скорее – сильнейшим одурманивающим наркотиком, успешно заглушающим болезненные воспоминания и подавляющим несбыточные мечты. Поэтому и трудился повелитель наравне со всеми от самого восхода солнца и до его заката. А потом бездумно, словно подкошенный, валился в свою одинокую, никем не обогретую постель и засыпал глубоким сном без сновидений.

Но его сердечная рана определенно пошла на пользу всему остальному народу сильфов. Город Силь рос и хорошел буквально на глазах. С каждым днем все выше вздымались его ровные стены, весело зеленели молодые кленовые аллеи вокруг восстановленного дворца, а золотые пучеглазые рыбки с вуалевыми хвостиками вновь беззаботно резвились в прозрачной воде фонтанов, доверчиво всплывая на поверхность и выпрашивая хлебные крошки. Генрих не жалел золота, щедро оплачивая услуги лучших эльфийских архитекторов и магов, украшавших молодой город и создававших могучую магическую защиту, призванную усилить мощь каменных башен. И только Марвин, с которым Генрих уже успел крепко сдружиться, отдавал свой талант совершенно бесплатно. Хотя барон не без основания подозревал, что главной причиной неожиданного трудолюбия молодого некроманта стала вовсе не внезапно возникшая симпатия к народу сильфов, а страх, испытываемый им перед грозной тещей – королевой Смертью. Да и неиссякаемая и не к месту проявляемая ревность вспыльчивой супруги Лепры быстро и весьма изрядно утомила красавца мага. Сестрица Оспы и "умы отличалась поистине необузданным характером, а строительство Силя стало удобным поводом для временной разлуки с несдержанной на язык и пощечины возлюбленной. «Я должен помочь Генриху, – мягко убеждал жену Марвин. – А ты немного отдохнешь от меня, займешься новыми нарядами, пообщаешься с сестрами!» Лепра милостиво позволила уговорить себя. Впрочем, любое выдуманное оправдание всегда смотрится гораздо убедительнее, чем оправдание истинное.