Лицеисты

Глаза злющие, поводят плечами. С такими не заспоришь. Попятится служащий:

— Я что… Меня попросили… Нельзя, так и не пойду.

— Вот-вот, так-то лучше будет.

Старший конторщик Лихачев вышел из подъезда Белого корпуса. Шел важно, подняв голову, — неприступный, величавый. На парней посмотрел полупрезрительно, но остановился, решая — прикрикнуть или молчаливо, сохраняя достоинство, обойти стороной. Нынче повышать тон небезопасно, поэтому лучше не связываться. Лихачев сделал шаг влево. Коренастый в черном полупальто парень тоже поспешно шагнул влево. Лихачев, досадуя, хотел обойти группу с правой стороны. И опять ему загородили дорогу.

— В чем дело? — робея, спросил конторщик.

— Возвращайтесь домой.

— Как домой? Вы кто такие?

Парни дружно показали на красные повязки.

— Все равно, — упавшим голосом проговорил конторщик. — Что вы хотите?

— Вам уже сказали: идите домой.

— Я иду на службу…

— Кончилась ваша служба. Идите, идите.

Первый раз с Лихачевым случилось такое, когда в будний день он был не в конторе. От мысли, что надо искать себе какое-то занятие, он растерялся. По дому у него никаких дел не было, в гости идти не к кому — не любил водить компанию. Неуверенно подошел к подъезду и не стал подниматься в квартиру, оглядывался, словно искал кого-то, кто бы подсказал, что ему делать.

На площади показался табельщик Егорычев. Лихачев хотел его окликнуть, но пересилило любопытство: «Ну-ка, ну-ка, тебе что скажут».

Сказали Егорычеву, видимо, то же самое. Табельщик что-то горячо доказывал, пытался прорваться сквозь заслон. И достукался: парни не очень вежливо повернули его, толкнули в спину.

— Серафим Евстигнеевич! — позвал Лихачев табельщика, когда тот, возвращаясь, поравнялся с подъездом.

— А, это ты, Павел Константинович, — как ни в чем не бывало, откликнулся Егорычев. — Подышать на морозец вышел?

— Выглянул вот на минуту, — бодро сказал Лихачев. — И вы тоже?

— Гуляю-с… Мы люди свободные.

— Может, и меня прихватите?

— Отчего же, присоединяйтесь.

Шли по площади молчаливо, прислушивались к скрипу снега под ногами.

— Не пустили, Серафим Евстигнеевич? — сочувственно спросил потом Лихачев.

— Да и тебя, догадываюсь, тоже, — не удивляясь, ответил Егорычев. — Раньше-то об эту пору уж давно сидел бы за конторским столом. Точность у тебя, Павел Константинович, завидная.

— И как вы думаете, что мы будем делать?

— Пойдем к директору, засвидетельствуем, так сказать: мы готовы, но…

«Конечно же, к директору! — подумал Лихачев. — Как сам не догадался!»

— У вас золотая голова, Серафим Евстигнеевич, — польстил он табельщику.

— Обыкновенная-с, — отказался от излишней чести Егорычев.

У входа в училище слышалась ругань.

— Не пропустим. Нечего делать.

— Как сказать! Такой же человек…

— Ты городовой — не человек. Проваливай, пока не накостыляли.

— А вы мне не грозите. Я жаловаться иду.

— Хо, кто тебя слушать будет!

В училище рвался городовой Бабкин. Артем и Егор Дерин его не пускали.

Однако сладить с напористым Бабкиным было не так просто, шаг за шагом он продвигался к двери. И ребятам пришлось пойти на уступку.

— Сходи, Артем, позови кого-нибудь из наших, — сказал Егор. — А я за ним посмотрю…

— И смотреть нечего. Не убегу, пока не повидаю Крутова.

Бабкин, устав от борьбы, поуспокоился, полез за кисетом.

Редкие кошачьи усы его обиженно вздрагивали.

— Порядок блюсти по-умному не каждому дано, — втолковывал он Егору. — Допустим, ты приставлен к околотку, обходишь его и видишь — собирается толпа, шумит. Что ты, толкаться начнешь? Нет. Ты подходишь и вежливо: «Разойди-и-сь! Не полагается!»

— Навидались мы вашей вежливости, до сих пор загорбки побаливают, — насмешливо сказал Егор.

— Что ты сейчас должен был сделать, — не отвечая на слова парня, продолжал Бабкин. — Спросить прежде, по какому делу иду. А потом и решать, пускать меня или не пускать. А ты толкаться начал, кричать…

— Еще и поколотить бы надо. Тебе русским языком было сказано: не лезь, не пустим.

— Да как же ты не пустишь, когда я по делу иду?

— Иди к Цыбакину со своими делами.

— Ты меня Цыбакиным не попрекай, — рассерженно объявил Бабкин. — Он мне не кум и не сват, гостеваться с ним не приходится.

Артем привел отца. Федор, придерживая перевязанную руку, пристально смотрел на городового.

— Чего у тебя? — не очень приветливо спросил он.

— Чего — это разговор особый, — со спокойной уверенностью ответил Бабкин, хитрил глазами. — Ты прежде скажи им, чтобы они меня не задерживали, пропускали, когда иду. Я ведь тебя пропускал… Ну хотя бы, когда ты из каморок со студентом выходил. В фартуке тот студент…

— Так, — мрачно перебил его Федор. — Услуга за услугу. Поторговаться пришел. Ну, говори, что тебе нужно?

— Значит, не пустишь, на холодке будем говорить, — сказал Бабкин и сердито насупился.

Федор отступил от двери, показал здоровой рукой:

— Проходи, только долго говорить мне с тобой не о чем.

— Раз так, я и отсюда, — отказался Бабкин. — С жалобой на твоих дружинников. Митрохины два брата — Серега и Колька — оружие мое забрали. Вели отдать. Сам знаешь, вреда я не делал. А мне за оружие суд грозит. Семья все-таки, ребята. Войди в положение.