Лицей 2019. Третий выпуск

Став изгоем, я окончательно замкнулся в себе. Но одиночество мне нравилось. Имея школьный проездной билет, я садился на случайный троллейбус и ехал до конечной остановки. Троллейбусы в моём городе особенные. Они никуда не спешат, они сами по себе, и я бы не удивился, обнаружив водительскую кабину пустой. Людей, какие они были тогда, я почти не помню. Серые движущиеся фигуры, большинство из которых продляло своё существование, работая на тогда уже умирающих заводах. Мне нравилось ленивое движение троллейбуса, нравилось смотреть в замёрзшее окно и отогревать его теплом ладони. Сумерки смазывались огнями редких фонарей, магазинных витрин, бледными лицами горожан, возвращавшихся с пакетами домой. Выйдя на конечной остановке на краю города, я всматривался в сумеречную пустоту, где мерещились призраки кочевников и слышалось дыхание снежной степи. Потом, замерзая, долго ждал очередной троллейбус и ехал обратно.

На летних каникулах было полно времени, и я часто бродил по городу. Мог увязаться за какой-нибудь девушкой, идти за её спиной, думать о ней — кто она, как она живёт. Должно быть, со стороны я чем-то походил на маньяка, но моя мания была иного рода, хотя имел место и фактор полового созревания. Уже тогда я начал понимать, что ни природа, ни книги не могут сравниться с тайной человека, и встретившиеся позднее слова Достоевского, что «человек есть тайна и её надо разгадать», били в самую цель. Впрочем, изучал я не только людей, но и свой город. Для приезжего он «один из» — индустриальных городков, разбросанных по стране, притом что мифологема нашего города весьма мрачновата: промзоны и лагеря (увы, не детские). А для меня город был тайной и некой «моделью мира» с населяющим его человеческим видом. Разумеется, как вариант реальности был ещё телевизор. Но всё, что в нём преломлялось, мало походило на правду и казалось фальшивым. Когда в те же девяностые в наш город забрели американские проповедники, расположившись в единственном тогда рабочем кинотеатре, мы, подростки, расценивали их присутствие как инопланетное и чуть ли не со священным трепетом принимали от них материальные дары вроде жвачки или бейсбольных кепок. Словно бы они приехали не обычным способом (в данном случае — поездом), а вылезли, как в каком-то фильме ужасов, из того самого телевизора.

Бродя по городу, я часто останавливался у старинного деревянного храма в архитектурной форме корабля. Храм выпадал из стёртого индустриального пейзажа, казался чужаком, потерявшимся во времени, а значит — своим. Что-то притягивало к зелёной церкви, возвышавшейся над пыльными улицами частного сектора. Священники жили в двухэтажных домах, расположенных внутри церковного двора, но встречались редко. Судя по моим наблюдениям, они вели замкнутый образ жизни, в город выходили в мирской одежде, вели себя скромно и, казалось, стеснялись своих длинных бород. А мне нравились их чёрные рясы и причастность таинствам церкви; нравились люди, чем-либо выделявшиеся из серой городской массы, но таких было немного.

Бог был для меня такой же очевидностью, как то, что я есть. Долгое время я считал, что Бог живёт в деревянной церкви. Ещё в детстве в середине голубого купола я заметил небольшое оконце. Я представлял за оконцем ослепительно-белую, очень уютную комнату, похожую на крестьянскую горницу, возможно, с книгами и диваном, где и ныне и присно живёт Господь. Когда я смотрел на таинственное оконце, то думал, что и Бог меня видит, что Ему там тепло, когда зима, и прохладно, когда лето.

Подростком я стал внимательно присматриваться к людям, которые по каким-либо внешним признакам отличались от большинства. Кроме упомянутых православных священников, меня до внутреннего восторга поражали люди моего возраста и пола с длинными волосами или серьгой в ухе. Удивлял не столько внешний вид, сколько образ жизни и дерзновение — быть тем, кто ты есть. Я понял, что искать нужно в этом направлении, тем более что вовсю тогда заслушивался «легендами русского рока» и знал, как они выглядят, по обложкам кассет. Крепкий настой из песен «Аквариума», «Кино», «Калинова моста» я, пользуясь хиленьким китайским магнитофоном, поглощал ежедневно — утром перед походом в школу, днём, когда возвращался, и очень долго по вечерам, уединившись на кухне, за несчитанными чашками крепкого чая. Сотканные из песен «миры» завораживали моё сознание; в эти минуты я был почти счастлив, почти свободен, почти…