Лица

Новое положение давало возможность Пелу общаться со своими коллегами — специалистами по Советскому Союзу. Во время завтрака в кафетерии он нахватывался слухов о Бернарде Мерритте, которые подтверждают его собственные догадки об этом человеке. Он забеспокоился, испугался, что Жени, сама не ведая того, оказалась в роли заложницы, с чьей помощью опекуну удавалось получать ценные и незаконные посылки из СССР.

После того как Жени не ответила и на его отчаянное письмо, Пел понял, что исчерпал все возможности. Она не обратила внимания ни на одну из его попыток и попыток родителей связаться с ней. Стало ясно: она больше не хочет ничего иметь общего с Вандергриффами. И кто ее мог бы в этом упрекнуть, думал Пел, после того, как Лекс так позорно и низко повела себя с ней.

В ночь, когда Жени исчезла из Топнотча, вопли Лекс заставили всех броситься к ней в комнату. По невероятности ее обвинений подруги они поняли, насколько Лекс больна. Эли Брандт сделал ей успокоительный укол, и на следующее утро самолетом ее отправили в психиатрическую больницу. Уже через неделю она вернулась домой — протрезвевшая, напичканная транквилизаторами и неспособная или не желающая написать извинения Жени.

Пел любил сестру и любил Жени. Он и не подозревал, как много в будущем связывал с Жени, до тех пор, пока после Дня Труда, когда истекала его летняя аренда, он не начал подыскивать себе дом в Вашингтоне. Он отбросил холостяцкие квартирки, ища помещение, достаточное большое для супружеской пары, чтобы основать в нем семью. Не отличающийся скромностью, их агент по недвижимости без обиняков спросила, уж не обручен ли он. И когда он ответил, что нет, объяснила, что предлагает большие дома женатым клиентам. «Прислушайтесь к совету — заключите пока краткосрочный контракт и подождите, пока не подвернется подходящая девчонка».

Ее слова потрясли Пела и заставили увидеть все в реальном свете. Подходящая девчонка уже подвернулась, но ускользнула опять, растворилась в ночи.

Он снял двухкомнатную квартиру в Джордтауне на П-стрит, рядом с Висконсин авеню, с диваном, обитым вощеным ситцем, и пестрыми обоями. Квартира оказалась уютной, и Пел был относительно доволен любимой работой, сотрудниками и приглашениями от вашингтонских хозяек, такими многочисленными, что он почти каждый вечер мог бы ужинать по четыре раза. Но он чувствовал, что в жизни ему не хватает Жени — чувствовал, как хроническую боль в затылке.

Прошло десять дней, и он не получил ответа на свою записку. И тогда послал телеграмму: СРОЧНО ПОЗВОНИ ВОПРОС О ТВОЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЗВОНИ МНЕ(.)

Телеграмму по ошибке передали в приемную. Жени ее так и не прочитала и потому не ответила.

Не получив ответа и на телеграмму, Пел решил, что больше он не в силах сделать ничего. Он должен поставить на ней крест.

Чувства Жени к матери были настолько запутанными, что она была не в состоянии ответить. Десятки раз она вела с ней молчаливый диалог, но как только садилась за письмо, не знала даже как начать: «Дорогая мама!»или «Дорогая Наташа!».Она не могла избавиться от мысли о бесцельности переписки с человеком — хотя бы Наташей, — которого считала для себя потерянным.

Проходили месяцы, и Жени все меньше и меньше думала о матери, никогда больше не перечитывала письмо, и мать постепенно отошла в дальние уголки ее памяти.

Гораздо более живыми представлялись ей Вандергриффы, по-прежнему занимавшие ее мысли, а иногда и мечты. И Дэнни тоже, хотя она тщательно избегала проходить его улицей.

Как-то холодным мартовским днем, когда она вышла после лекции по биохимии, к ней подошел грузный человек в бесформенном, старомодном коричневом пальто. Очки в тонкой металлической оправе сидели на носу, как пенсне. На шее повязан шерстяной шарф, на голове — мягкая коричневая шляпа. Русский, определила Жени.

— Мисс Сареева?

Она крепче прижала книги к груди и пошла быстрее.

Он не отставал, держась шаг в шаг.

— Отец вам что-нибудь сообщал, ведь да?

— Нет!

— Может быть, не прямо. Но вы ведь о нем наслышаны?

— Нет!

— Но мать ведь вам пишет. О том, чем занимается отец?

Жени остановилась и посмотрела ему в лицо — глаза под тяжелыми веками за стеклами очков не выражали ничего.

— Я ведь сказала, нет! Давно сказала «нет» вашему дружку в Нью-Йорке. Чего же вы меня спрашиваете еще? Что от меня хотите?

Мужчина пожал плечами, и этот уклончивый жест разозлил Жени.

— Если бы я общалась с отцом, неужели вы думаете, что я вам бы об этом сказала? — ее голос звенел. — Но я не переписываюсь с ним и ничего о нем не знаю, — голос дрогнул. — Даже не уверена, жив ли он! — она повернулась и стала удаляться, а когда русский последовал за ней, выкрикнула: — Прочь! Мне нечего вам сказать! Оставьте меня в покое!

Он в удивлении отстал, и она продолжила путь одна. Из телефона-автомата она попросила Бернарда, но его не оказалось в конторе — он был где-то в городе. Секретарь зарегистрировала звонок и обещала, что мистер Мерритт перезвонит ей вечером или самое позднее — утром.