Литерный эшелон

– Холодно, цвет вымерзает. В иную весну костры жгу всю ночь – не помогает. Сын хотел покорчевать – я запретил. А вдруг зацветут? В прошлом веке, говорят, соловецкие старцы растили у себя арбузы. О чем это говорит?

– Это говорит, что трудолюбие все превозмогает…

– Ан-нет. Это говорит о том, что раньше зимы теплее были… Вот и с ними, с девами так надо – терпеть, авось и потеплеет…

Самовар остывал, чай был не очень горячим, и чашка оказалась выпита быстро.

Андрей стал подниматься:

– Мне пора. Еще надо в Москву выбраться, завтра у меня поезд.

– Во сколько?

– В полдень. Я сейчас же пойду, к полуночи буду в Москве, у друзей переночую…

– Бог с вами, господин подпоручик. Как бишь вас звать, запамятовал?..

– Андреем.

– Доброе имя… А по батюшке?

– Михайлович.

– Вот и ладно. А я – Иван Федорович, будем знакомы! Вы у меня во флигельке переночуете – я вам постелю. А утречком – на поезд, в Москву – и далее на все четыре стороны. Нечто я нехристь окаянный, чтоб гостя на ночь глядя отпускать. А давайте в честь знакомства наливочки выпьем? Мне кум недавно передал!

***

Тем временем, Аленка сидела в своей комнате. Перед ней лежала раскрытая книга. Меж ее страниц она прятала остатки цветов из подаренного букета…

Вниз и вверх по реке

На станции Пашку бросили в столыпинский вагон проходящего поезда. Народа в нем было мало – может с дюжину.

Пашка прилег на солому, ожидая доехать с удобством, куда бы этот поезд не шел. Но уже на следующей станции пришлось потесниться – вагон набился под завязку.

– А шо это за станция? – спросил Федя по прозвищу «Ульды», протирая со сна глаза.

– Мыкытовка. – ответил кто-то из вошедших, судя по говору – хохол.

Закрылась с лязгом дверь. Почти тут же вагон дернуло – поезд тронулся. За выходным семофором дал гудок и стал резво набирать скорость.

– Куда хоть нас везут? – продолжал любопытствовать Ульды.

– Да кудысь до сходу, – отвечал сидящий у зарешеченного окошка Вася «Бык».

– А это где?

– Да на восток. – поясняли от двери. – У нашего брата одна дорога: на каторгу да в Сибирь.

Глядя в окно, Бык заметил:

– Ото скока мене возили, так ніколи так швидко не було…

– А много тебя возили?

– До Сибиру – п'ять.

– И шо?

– А хоть бы и шо. Драпав я оттеда. Пагано там. Вертухая по темечку тюк – та ходу. І тепер буду драпать… Ото меня зараз піймали, та на шибеницу… Вбити бажали. Та чогось ще щось надумали.

– И мне воротник муравьевский светил, – дополнял человек из темноты. – Или как сейчас модно говорить: столыпинский галстук. Сплошная галантерея.

– А за шо?..

– Да тоже галантерейное дело.

– Это как?

– Контрабанду в Польше возили, – отвечали из темноты. – Обложили нас, ну и пытались мы с боем уйти за кордон.

– И шо?

– Не ушли, – зевнул собеседник.

– А я – статья двести семьдесят. – сообщил Ульды. – Грабеж… Тоже ульды светили.

Стали обсуждать – кто за что, где сидел. По всему выходило, что политических и уголовников везли вместе, впрочем, это не мешало арестантам расходиться по углам в соответствии с интересами.

Около окошка уголовники играли в карты-катанки. Напротив своим опытом обменивались бомбисты, тут же публика покультурней читала невесть откуда взявшиеся книги. Делали это вслух – в вагоне скучали и неграмотные.

Особняком сидел худосочный студент-химик с «велосипедом» на носу. Был он всем чужим. Не увлекался революционными идеями, не грабил банки, не резал невинных по подворотнях. Ходил в университет, ухаживал за девушкой. Считался женихом если не завидным, то весьма приличным.

Ну а после в институтской лаборатории сварил какое-то адское зелье, и на обеде у своей возлюбленной тайком влил его в рассольник.

Затем, попивая чаек, наблюдал, как в муках кончаются несостоявшиеся родственники.

От полиции студент не скрывался, вину признал. Не смог только объяснить, почему он так сделал. Лишь бормотал о каком-то научном опыте. Ко всему прочему, был он и тщеславен: в меру своих возможностей собирал вырезки, где упоминался его поступок, имя.

Когда подъезжали к Царицыну, он как раз мусолил обрывки газеты, читал их вслух, особенно криминальные новости. Уголовников они интересовали куда больше выкладок Бакунина или Маркса.

– Из Мариуполя передают телеграммой, – читал он. – приведен в исполнение смертный приговор над Козуевым и Бацекуловым. Они повешены за городским кладбищем.

Один из игроков оживился:

– Эй! Да это же я… Козуев моя фамилия! А Петька, выходит, Бацекуловым был…

Игрок задумался, будто поминая своего приятеля…

И махнул рукой:

– Ай… Да все одно он не жилец был – малахольный да чахоточный.

В Царицыне стояли недолго. Пашка ждал, что в вагоны и без того набитые, втиснут еще арестантов. Но вместо этого сменили паровоз, к составу прицепили еще несколько вагонов, и состав пошел дальше на восток.

Скоро поезд загрохотал по-особенному, гулко.

Пашка вскочил на ноги, добрался к окну – пока хватало взгляда, везде была вода. По ней шли баржи, били плицами по воде пароходы.

– Волга! Гляди-ко, Волга, братцы!

Но никто его восторга не разделил.

– Ну Волга. Ну и шо? – заметил игрок.