Литература как жизнь. Том II

У нас дома, сколько я себя помню, были «Сказки и легенды» с дарственной надписью моему отцу, который рецензировал перевод для издательства. Книгу составил, перевёл и написал вступительную статью, внимательно прочитанную Платоновым, хороший отцовский знакомый, умерший в госпитале Михаил Гершензон[29]. «Сказки и легенды» прочитал я рано, по-детски, и до седых волос так и жил детскими воспоминаниями об этой книжке, пока, наконец, понял, кто такой Вашингтон Ирвинг. До этого, подобно многим нашим читателям, читал я иностранную литературу pro domo srn, словно написано и про нас, вообще о людях, живущих теми же проблемами, что любые люди в любой стране. Иначе со стороны и по неопытности понять трудно. Платонов же, прочитавший книгу и предисловие к ней в то время, когда я только родился, уловил, что хронологически первый американский классик явился первым из антиамериканцев. Пожив в стране не один год я понял, нет, не критику правительственной администрации, а что означает национальный антиамериканизм таких суперамериканцев, как Вашингтон Ирвинг, Джеймс Фенимор Купер или Генри Адамс и Генри Джеймс.

Генри Джеймс, друг Генри Адамса, иронизировал над воинственным патриотизмом Теодора Рузвельта, который, по выражению Джеймса, «закручивал гайки», требуя, чтобы все стали лояльными и не рассуждали. Генри Джеймсу ничто не угрожало, но все-таки он эмигрировал, как бы «закрывая Америку» для себя. Эмиграция американских писателей в Европу – целая полоса в американской общественной жизни. У нас национальная самокритика сильна до самоуничтожения, и в душе американцев гнездится неприязнь к самим себе, своей стране и культуре. Пушкинское «Черт дернул меня родиться в России» – всплеск накипевшей горечи. «Немытая Россия» у Лермонтова – взрыв отчаяния. Всепроникающему отвращению как недугу бывали среди американцев подвержены известнейшие личности, о которых того нельзя и подумать. Например, Кеннан.

Да-да, Джордж Кеннан, вершитель и творец государственной политики, инициатор сдерживания (нас) по ходу холодной войны думал остаться жить… где? В Советском Союзе! У нас были общие знакомые, вместе с Ани Итон он поддерживал мой проект по Генри Адамсу – родственная ему душа. Читая дневники Кеннана, я, однако, не Адамса вспоминаю, а по контрасту психическую противоположность Кеннану, нашего бывшего соотечественника, Баланчина. Его, как рассказывают, в Америке приводило в восторг просто всё, даже таблички с названиями улиц, а Кеннан видеть не мог подвижные ларьки, с которых продают сосиски, ненавидел автомобили и самолеты, хотя ездил и летал постоянно, ненавистью к окружающему и происходящему полны его записи, которые он начал вести с одиннадцати лет и вел всю жизнь, года не дожив до ста лет[30].

Что антиамериканизм американцев (каких американцев!) означает и как выглядит, видел я на примере моих университетских сотрудников, в особенности одного: напоминал кипящего на вожжах рысака, но чтобы кипение заметить, надо было присмотреться. Трудно себе представить удобнее устроенного человека: авторитет, кабинет, зарплата, позволяющая, без роскоши, не знать материальных забот. Однако за умиротворённым фасадом – кипение и клёкот: «Сил нет терпеть!» Именно этот американец оказал мне профессиональную поддержку и в письме, адресованном университетской администрации, написал: «Он знает всё».

Знал я имя Печерин, автора строк «Сладостно отчизну ненавидеть». Для меня Печерин, как Герцен, Григорьев, Шмелев, или Платонов, – символические литературные соседи. Печерин, так сказать, жил от Платонова за углом, на Тверской возле Страстной площади, на углу Палашевского переулка[31]. В моё время рядом находился бар, единственный на всю Москву. Тут же находились парикмахерская и аптека, туда со школьных лет я постоянно ходил стричься или за лекарствами, и каждый раз заглядывал в большие окна таинственного заведения, за стеклом поблескивала медь перил и виднелись кожаные кресла. Нас, школьников, туда, понятно, не пускали, но однажды я увидел, как из бара на тротуар выбросили, будто тяжелый мешок, мужчину, на лацкане которого виднелся значок мастера спорта по боксу. Мужчина так и лежал, а прохожие, и я вместе с ними, стали значок разглядывать. Кто-то из любопытствующих, удивляясь легкости, с какой крупный, грузный человек оказался вышвырнут из дверей на улицу, произнёс: «Ведь мастер спорта!» А с порога официант объяснил: «У нас свой мастер есть».