Литература как жизнь. Том II

Кто спешит представить дело так, будто роману противостояла одна только косность, не желавшая видеть замечательное произведение опубликованным, тот невероятно упрощает ситуацию. Просто изымает из нее внутренний драматизм. А этот драматизм был: ведь даже некоторые преданнейшие поклонники Бориса Пастернака считали, что поэт не оправдал их надежд как романист. Разумеется, и тупое сопротивление играло свою роль. Но держательство и непущательство своими силами помогали поддерживать атмосферу мученичества вокруг автора романа, парадоксальным образом содействуя шедшему из-за рубежа прославлению «Доктора Живаго». А за рубежом, в крупнейших капиталистических странах, тоже все складывалось не просто: сначала появились отзывы довольно сдержанные и прямо отрицательные, зато уж когда автор оказался лауреатом Нобелевской премии, все распри были позабыты, и многие критики увидели глубину и силу, где прежде видели слабость. Это даже зафиксировано в американском «Справочнике по русской литературе», вышедшем в 1985 году. Там сообщено: «Доктор Живаго» отчасти следует традициям русского романа прошлого столетия, отчасти отклоняется от этих традиций, нарушая причинно-следственное чередование событий в повествовании, не соблюдая исторической хронологии, не сохраняя особенностей обстановки в ее достоверности, и, главное, «размывая отчетливость облика центральных персонажей», и после добавлено: «Эти черты некоторыми критиками рассматривались как недостатки романа». Но в своем большинстве критики перестали быть критиками в отношении «Доктора Живаго» и сделались его апологетами либо занялись безоценочной расшифровкой символики в романе. И в самом деле, как критиковать роман, когда автор находится в несчастье? Поистине парадокс: грубые и заушательские нападки на Бориса Пастернака послужили для его произведения надежной защитой от серьезной критики. Нам теперь, когда мы прочли или читаем роман, предстоит разобраться и в этом парадоксе.

На этот раз, завершая разговор о «Докторе Живаго», я хотел бы сказать еще раз: конечно, очень жаль, что Борис Пастернак не свел своего героя с идейным противником по-настоящему сильным. Умный большевик, который встречается ему в Сибири, все-таки щадит Живаго, словно угадывая его пожелание, чтобы к нему проявляли жалость. А ведь Живаго можно было бы припереть к стенке и загнать в угол. Ведь не трудно увидеть и показать, что о больших идеях и больших событиях говорит он начитанными наборами чужих слов, многие из которых относятся к тому, что его сверстник Андрей Белый, на тех же словесах выращенный, и назвал безмыслицей. Разумеется, чтобы порисоваться перед Антониной Александровной или Ларисой Федоровной и произвести на них неотразимое впечатление, этого, может быть, предостаточно, но разве это уровень эпохи? Юрий Живаго внутренне соглашается с тем, что он – укор новому миру, «насмешка над этим миром», ему и в голову не приходит, что, не приемля революции, он на самом деле должен быть признателен ей: только решительное потрясение, выбитость из своей колеи придали его чувствам и переживаниям некоторые краски. А то остался бы Юрочка благополучным «пупсом» до седых волос, стал бы второстепенным поэтом или (как «Юрочка» у Белого) посредственным переводчиком – не больше. Правда, и революционное потрясение не много исторгло из души Живаго: уж такой человек, такой тип, о котором в свое время было классически написано, и мы это читали, нам это знакомо: его раньше звали Николай Степаныч, профессор Серебряков, «русский денди», Клим Самгин, словом, пустая душа.

1988/1991

История одной рецензии

Памяти друзей-противников, рыцарей литературной борьбы

С Майей Михайловной Кореневой (1936–2016), зам-главного редактора шеститомной «Истории литературы США» (1997–2013), мы договорились, что я напишу рецензию на заключительный том фундаментального труда. Объем рецензии не более десяти страниц, срок – три недели, но удалось уложиться чуть раньше, и началась наша электронная переписка. Получил я от М. М. био-библиографические уточнения и сразу их учел, но возникли между нами и разногласия, начиная прямо с заглавия рецензии: «Шестой том самаринской школы». К этой школе себя Майя Михайловна не причисляла, сомневалась и в причастности своих соратников, авторов шеститомника.