Литература как жизнь. Том I

Для меня символ умелой власти и как надо управлять – езда Вильяма на Романисте. Вильям Кейтон, выступавший на Московском ипподроме и считавшийся «королем призовой езды», на сбоистом рысаке сделал по дистанции семнадцать перехватов, не давая резвому, но нестойкому жеребцу сбиться с рыси. Наездник не сдерживал готового сфальшивить ходом коня, а высылал, как бы нес его на вожжах и выиграл Большой Всероссийский приз 1914 г. Даже Бутович, патриот и противник метизации (прилива американской крови к орловцам), говорил: «Талант, как у Кейтона». У нас были свои наездники талантливейшие, у них не хватало выдержки и системы. Открывший Крепыша Василий Яковлев спился с круга, Иван Барышников страдал обжорством, и король русских рысаков Крепыш, переданный Барышникову в езду, тащил лишний вес, а ведь сам Кейтон о Барышникове держался высокого мнения. Это я своими ушами слышал – рассказал «Джимми», родившийся в России сын Кейтона, тоже наездник, внешне – копия отца, только пониже ростом.

Сейчас, словно при Екатерине Великой, видят в бунтах разбой, в призывах народных вожаков отсутствие конструктивных предложений. «Революция врывается, как смерч», – писал Карлейль. «Revolution comes in a storm» переводили поэтично и неточно: «Революция приходит опоясанная бурей». Не «опоясанная», революция и есть буря, сметающая всё на своем пути. Карлейль считал: единственное средство избежать революции – не доводить до революции, иначе – не жалуйтесь. Когда Бенкендорф докладывал Николаю I о революционной угрозе, юный Лермонтов писал исторический роман о том, как его пензенские родственники и соседи, которых вздернул Пугачев, довели до бунта, и Пушкин в «Истории Пугачевского бунта» составил, по его словам, «список дворян, которых перевешал Пугачев». Уцелевшие выводов не сделали. Сейчас говорят, будто Пугачев и тем более Разин главным образом грабили. А кого они грабили, те не грабили? Уверенные в своих правах и привилегиях пытались раз и навсегда захлопнуть за собою дверь, ведущую наверх, раз они через ту дверь уже вошли. «Революция – синтез всех движений», – с этими словами анархиста Прудона соглашался реакционер Константин Леонтьев и добавлял от себя: Неудержимо стремятся. Расходясь по вопросу «Что делать?», российские либералы и консерваторы сходились в понимании происходящего: идёт к взрыву и развалу. Поток непреодолимый, источник потока – состояние общества. Даже Илья Ильич Обломов был непрочь нарушить вековой порядок и чем-нибудь заняться, если ему подскажут – чем. Великий Князь Кирилл ходил с красным бантом. Революционный процесс вовлек Россию сверху донизу. Допустим (нам предлагают думать), на русских людей нашла одурь и масоны мутили. Нас, советских, тоже мутили, пережили развал, а до развала жили с чувством «Так дальше жить нельзя».

Назревающая революция – надвигающаяся буря, со школьной скамьи нам метафора стала известна по классике. Нам преподавали неотвратимость революции, но не рассказывали о том, что отвратимость была возможна, если бы кто-то оказался способен на вдумывание. Лишь революционная партия знала, что делать, и действовала.

Наша классика, на каком уровне ни возьми, отражает неотвратимость краха, если читать, а не вычитывать, выдумывая. «Всё переворотилось и только укладывается» – напишет Толстой о пореформенной России, однако – не укладывалось, и вместо «укладывается» писатель скажет: «Будет революция». Литографически отпечатанное анонимное письмо Толстому с требованием одуматься и прекратить пропаганду своих воззрений, подливающих масла в разгорающийся революционный пожар, я обнаружил среди бумаг Деда Бориса с его пометой: «Распространялось по редакциям» – в начале 1900-х годов. Показал я письмо Громовой-Опульской. Лидия Дмитриевна говорит: «Интересно, но не знаю, куда поместить».

Не знаю было сказано всезнающим специалистом эпохи веры, что ныне обозначается словом догматизм, тот догматизм отличался большими знаниями. Лидия Дмитриевна всё знала по первоисточникам, отдала жизнь изучению текстов Толстого, Достоевского и Чехова. Когда в Библиотеке Конгресса оказался я рядом с ней, не знавшей иностранных языков, то почувствовал себя несмышленышем. На днях искал толстовскую цитату – как провалилась! И спросить не у кого, уже не было на свете Лидии Дмитриевны.