Литература как жизнь. Том I

Американский теоретик, ровесник наших профессоров, происхождением австриец, Рене Уэллек, мне рассказывал: просили его высказать мнение о младших коллегах. Вместо ответа, написал он свою научную автобиографию, подразумевая: «Что я могу о них думать, если не учили их тому, чему учили меня?». Говоря с Уэллеком, я внутренне тысячу раз благодарил своих университетских профессоров, начиная с Романа, приучавших нас к мыслительному порядку. Упорядочивать мне, по недостатку знаний, частенько бывало нечего, но я сознавал, что порядок необходим: путать Гоголя с Гегелем не следует. Что настраивало нас на бунтарский лад, так это умолчания. Наша многознающая профессура «ради страха иудейска» либо не учила нас тому, что эти осведомленные люди знали, либо учила так, что понять нельзя, зачем нам всё это вдалбливают. Проделали бы, толкуя о Ювенале, подстановку, какую я недавно увидел в американском переводе ювеналовых «Сатир». Имена государственных деятелей и даже клички скакунов переводчик заменил на имена и клички нашего времени. Мы бы воспламенились! Грубовато, но доходчиво: книжные страницы от подсвета озарились. Значились бы люди и лошади наших дней в древних строках, стал бы и я, не отрываясь, слушать о падении нравов во втором веке от Рождества Христова. Подсказали бы мне, что Эклоги Вергилия следует сравнить с эмигрантскими воспоминаниями о том, как хороши, как свежи были розы до Семнадцатого года. Можно бы и без подстановки подсказать, почему нас касается древность. А то ведь я зевал и спешил как можно скорее всему этому сказать Vale! Читал, «учил», бывало и зубрил, но не приходило мне в голову сопоставить прочитанное с происходившим у меня на глазах. Конечно, я был за правду, знал, что неправды полно, а какая и чья неправда, представлений не было. Кто мог подсказать сопоставление? Кто решился бы произнести имя древнеримского поэта рядом с именем белого эмигранта? Книгу об Иване Грозном написал дед нашего профессора Юрия Борисовича Виппера. Юр-Бор отшатнулся, когда увидел у меня семейную книгу. Чего испугался? Время послесталинское, и я, читая его деда, понятия не имел, что книга одобрена Сталиным.

Не знаю, сознавали или нет сходство древности с нашей современностью мои сокурсники-античники, скажем, Ирина Шталь или Миша Гаспаров. Много и много лет спустя мне как члену Приемной Комиссии Союза писателей выпало рецензировать Мишины сочинения, в основном предисловия к античным классикам, и я, вчитываясь, видел, насколько Миша осторожен в описании отдаленных событий и давних литературных явлений, осторожность не от робости, тщательность ему диктовало чувство научной ответственности, не допускающей поверхностных сопоставлений. Но когда мы с Валентином Непомнящим разыгрывали из Аристофана насмешку над демосом, наше отношение к прошлому походило на разглядывание манекенов на витрине магазина одежды: за непроницаемой преградой видны фигуры на всех нас похожие, но не мы.

На лекциях я часто сидел рядом с Мишей Толмачевым (его сын сейчас заведует зарубежной кафедрой, на которой учились мы). На первой же лекции по курсу Западной литературы, как раз об античности, Миша вытаскивает из портфеля и кладет перед собой толстенную тетрадь в твердом переплете, вроде амбарной книги. Открывает и выводит: «Курс зарубежной литературы». Аж задрожал я от почтения. А в конце лекции смотрю: Миша стал в тетради чертиков рисовать, потом страницу выдрал. К Средним векам тетрадь похудела наполовину, а в Новое Время и вовсе исчезла.