Литература как жизнь. Том I

Стал я понимать научные дебаты не сразу, годы заставили соображать: Сталина отрицать всё равно, что отрицать… кого? На лекциях мы донимали Романа вопросами о Шекспире, который изобразил Ричарда III как протодиктатора сталинистского типа, но это не во всем соответствует фактам. Роман отвечал: «Обычная практика ренессансных правящих дворов». Значит, ничуть не хуже многих. Теперь исторические личности, казалось бы раз и навсегда заклейменные как злодеи, и вовсе подвергаются пересмотру: они и злодеи, но не только злодеи. Атилла уже не только варвар, хотя и варвар, разумеется. Кровавый Тамерлан – военный стратег и строитель империи, конечно, кровавый. Чингисхану поставлен памятник в полсотню метров высотой, и на вопрос, можно ли увековечивать изверга рода человеческого, монголы отвечают: «Другого великого у нас нет» – изверг-великий. Не тиран или отец, а тиран-отец, как Сталин, с которым прощался Шолохов, знавший, как это бывает: тиранят, спасая, когда свободомыслящие готовы тебя загубить.

Великий не значит хороший: великие цели за пределами нравственности. Раскольникова загрызла совесть, потому, что у него не оказалось сил для великих свершений. Разговоры о «слезе ребенка», будто бы недопустимой цене прогресса, есть ханжеское умствование вдохновителя отцеубийства. История морали не знает, для достижения цели и выполнения великой задачи объединения державы или проведения реформ история выдвигает первого ей попавшегося, способного достичь исторической цели, прочие черты и способности той же личности значения не имеют в масштабах исторических, у истории не допросишься всего, идеальных сочетаний не бывает.

При Наполеоне, образцовом гранд’оме, Франция пережила героические времена, окруженные ореолом легендарности, говорит Бальзак, который наполеонистом не был, но художественно охватил явление и воссоздал представление о наполеонизме, представление идеологическое, самообманное. Какой силы самообман! Все сердца, даже полные вражды к Императору, говорит Бальзак, обращали к Бонапарту горячие мольбы о воскрешении Франции. Скептический современник, будущий вдохновитель Достоевского, Поль де Кок, вблизи, из театральной ложи, разглядывал Наполеона, пришедшего с Марией-Луизой в Гранд-Опера. Французский популярный писатель остался под большим впечатлением… от супруги: блистательная и властная дама, а супруг – так себе, вобравший голову в плечи, желтоватый толстячок при жене. Мы повидали и толстячков и сухопарых при женах, а то и просто при «бабах», но то другая типология, макбетовская – слабаки с претензиями. Наполеон – толстячок при жене. А при армии?… Устами ветерана Бальзак описал впечатление, какое производил «малютка-капрал», когда вёл за собой армию. «Он чадо божье и солдату был в отцы дан» – это совмещающий правду и вымысел рассказ старого солдата из романа Бальзака «Сельский врач». Глава называется «Наполеон народа» и отражает идеологическую реальность, которую подверг демистификации Толстой. Всё вместе, мистификация с демистификацией, выражает истину о таком историческом явлении, как Наполеон. Век Наполеона не был долог, однако наполеонизм – представление долгоживучее и реальное. Ни Пушкин, ни Лермонтов с верой в Наполеона не расстались. Соблюдая колорит времени, Толстой сделал наполеонистом второго из двух своих основных персонажей – князя Андрея Болконского. Русский князь шел в бой за родину как наполеонист, а разочарование в своем герое испытывает, готовясь проститься с жизнью.

Позднейшие разоблачения не в силах упразднить могущественного мгновения, когда понятие о национальной славе стало массово-осязаемым. Чувство торжества распространялось не только на победы, но и поражения под наполеоновскими знаменами, ибо то были поражения со славой. Понятие о славе умерло столетие спустя в сознании поколения, прошедшего Первую мировую войну и названного потерянным. До тех пор какая угодно демистификация не разрушала наполеоновского мифа, понятие о славе, говорит Бальзак, останется с Наполеоном. Франция Второй Империи, когда племянник пытался подражать дяде, была трагикомическим воспроизведением трагедии уходящего в прошлое величия (нам это представить себе нетрудно – постсоветская Россия похожа на Вторую Империю, которой правил Луи-Наполеон).

С наполеоновских времен французская нация подобных чувств больше не испытывала. Совершали французы эпохальные научные открытия, возникали у них влиятельные направления в искусстве и литературе, покоряли мир парижские моды, вроде наших сапогов, что пришли к нам через Париж вместе с bistro, – не возрождалось величия, поэтому Наполеон незабываем. Совершал ли он ошибки? Совершал и преступления. Лояльность не позволила его спутнику в Московской кампании, Анри Бейлю, то есть Стендалю, рассказать, что тот видел своими глазами в походах или же когда глядел на горящую Москву, сидя в Гагаринском дворце за нашим Нарышкинским сквером.