Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Кровать выглядела необычно — она так и выпирала своей пышностью, белизной, своими кружевами, подушками. Теперь она превратилась в сердцевину комнаты и возвышалась как ложе, а не как простенькое место отдыха, всегда измятое Дашенькой.

Вьюков с отвращением отвернулся от этого букета и от чужой кровати.

Перед ним возник Хламов. Администратор нервно, почти беспрерывно моргал и слегка сплевывал, точно к губам прилипла маленькая соринка, от которой он никак не мог избавиться. Такая уж у него была привычка.

В окно Вьюков увидел: далеко по сторонам висели темные космы дождей. Вечерело…

Дверь с шумом распахнулась: Люся вошла решительно. Лицо ее было злым и бледным. Она бросила на диванчик авоську. Бутылка звякнула о банку консервов. И опять эта авоська показалась Вьюкову жалкой.

Не глядя на него, словно это он совершил мерзость, Люся прошла мимо, схватила со спинки кровати куртку и стала со злобой надергивать ее на проволочные «плечики».

— Это правда? — спросил Вьюков.

Люся перестала возиться с курткой, сгорбилась, медленно повернулась и прищурила злые глаза.

— Эх ты, — процедила она с презрением и горечью. А потом подбоченилась и вызывающе бросила: — А хотя бы и так! — Она смерила его взглядом с головы до ног. — Так вот же тебе: правда, правда, правда! Ну, доволен? Успокоился? Зови эту бабенку. Можете сожрать меня вместе с костями! Только не подавитесь!

Он не понял ни ее презрения, ни горечи, ни отчаяния в крике, он только понял слова «правда, правда!».

Вьюков еще не видел ее такой. И даже не подозревал, что она может быть такой. И Дашенька тоже удивленно смотрела на нее. Потом тревожно глянула на потемневшее лицо отца. Оно показалось ей твердым, как из камня.

…Громко хлопнула дверь. Ветер взвеял плащ за спиной Вьюкова.

Тьма обстреляла лицо редкими, тяжелыми пулями-каплями. Она стреляла в него и комками огней от фар, и торпедами проносящихся такси. Ураганом прогрохотал трамвай. Пола плаща хлестнула по боку вагона. Сияющей горой обрушился троллейбус, чуть не смял. Вбок унеслись тени от кустов, похожие на черных коней.

Вьюков шел не быстро, но из-за того, что все вокруг неслось, ему показалось, что он бежит.

Свернул во мрак переулка. Будто пьяный, напрямик пробился в заросли парка, в самое глухое, темное место, сунулся на скамейку.

Небольшая туча ушла в сторону. Высоко висела странная луна. Весь диск был тусклым, красновато-закопченным, и только узенький краешек-серпик ослепительно горел серебром.

Он смотрел на небо испуганно. Наконец припомнил, что в эту ночь ожидали лунное затмение.

В траве, среди кустов, смутно белели человеческие туловища. Он пригляделся и увидел отдельно валяющиеся ноги, руки, головы. Лежал могучий торс. Ноги были отбиты, остались только железные прутья. Рядом валялась девушка с веслом. Вместо головы у нее тоже торчали прутья.

От этого кладбища стало жутко. Кто их здесь свалил? Зачем? И вообще — все зачем? Да неужели уж он такой серенький человечек? Ведь есть же в нем что-то, что плачет сейчас в душе и любит.

Он откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза…

2

До Петушков было недалеко. Садись на поезд и через три часа в деревне. Но Дашенька предложила путешествие пешком по лесу и пароходом по Оби.

— И ночуем где-нибудь. Ладно? — упрашивала она.

— Это же долго. И трудно. Чего там интересного — лес и лес. А в поезде удобно.

— В поезде скучно! Ну, папа! — не сдавалась Дашенька.

Вьюкову было теперь все равно, и он согласился. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями…

За спиной у него был рюкзак и свернутый трубкой спальный мешок. Маленькая теплая рука Дашеньки лежала в его руке.

— Приезжай скорее! Мы тебя ждем! — весело крикнула Дашенька матери.

Люся, стоя у подъезда, махала платочком. Лицо ее было недвижным, темным. У Дашеньки внезапно пропала вся радость. Захотелось остаться дома. Ей показалось, что происходит что-то нехорошее, совсем плохое.

Когда они уже мчались в такси, Дашенька взглянула на отца — он был не таким, как всегда. Словно он сейчас слепой. Глаза открыты, но они ничего не видят. Она прижалась к нему, охваченная такой любовью, что даже спросила:

— Ты любишь меня?

А он слабо улыбнулся ей и кивнул. И хоть он улыбнулся, Дашеньке показалось, что он вот-вот заплачет. И ей тоже захотелось плакать. Но тут выехали на проспект. Дашенька любила быструю езду в такси. Она высунула голову в открытое окошко, тугой ветер бил ее по лицу, как прозрачный платок. Она щурилась и смеялась.

Такси неслось по шелковистому, укатанному асфальту среди машин, троллейбусов, трамваев, пешеходов, мимо нарядных зданий, мимо гастрономов, скверов, кафе. Вьюков прощался со всем этим, не веря, что прощается. А чего же здесь не верить? Теперь у него есть только Дашенька. Больше у него ничего нет. Есть тридцать прожитых лет и Дашенька. А чего он потерял? Только женщину. Выходит, лишь она заполняла его мир, если мир вдруг опустел? «Неужели я так беден?» — удивился Вьюков. Собственная жизнь ему всегда казалась полной, кипучей.

Пахло разогретым асфальтом, резиной, кожей и дерматиновой обивкой «Волги».

А Дашенька видела свое.

Вон мальчишки гоняют в футбол.