Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Что ты, глупышка! — Вьюков сел, свесив ноги с подмостков. — Я буду работать в Петушках. Заведующим клубом. А ты будешь учиться. И нам будет весело. Поняла?

— Я к маме хочу! — Дашенька плакала долго, неутешно, томимая неясной тоской и тревогой. И даже заснув, она все всхлипывала и сильно вздрагивала.

А Вьюков задыхался от жалости к ней, от ненависти к жене, от безвыходности положения. Из души исчезло все хорошее, что дали ему дорога в Петушки, Дашенька и человек, ушедший во Владивосток.

Вьюков уже не думал о себе, ему было плевать на себя, он думал только о Дашеньке.

Чтобы вызвать еще больше отвращения к жене, он стал вспоминать все ее поступки. Она вечно блажила, выкидывала нелепость за нелепостью. Все у нее было не как у людей.

Одно время увлеклась парашютным спортом. Стала ходить в аэроклуб, прыгала с вышки. Но когда дело дошло до самолета, он, Вьюков, приложил все усилия, чтобы она бросила эту затею. «Какая тебе польза от этих прыжков? К чему они? — наседал он на Люсю. — Что за удовольствие рисковать жизнью? Разбиться хочешь? Забыла о ребенке?»

И только она развязалась с прыжками, как сразу же выкинула новый номер: начала учиться… верховой езде! И как это могло прийти ей в голову? Пропадала на ипподроме. Пропахла конским потом. «Ты с ума сошла! — точил он ее. — Да разве это женское дело? Что здесь интересного? Голову свернуть хочешь?» И снова он, почти за уши, оттащил ее от этой блажи.

Так он вспоминал одну несуразность жены за другой, чтобы доказать себе, что она была «без царя в голове». Но странно — сейчас ему эти затеи не показались вздором.

Он представил себя в самолете под вольными облаками, увидел из окошечка глубь, а на дне ее леса, озера. И вот Люся, бледнея, перебарывает страх и кидается в эту бездну. В ветре, в сиянии солнца парит она между небом и землей, под белым куполом. Все ее существо потрясено только что пережитым. Риск, опасность, страх — все позади. Она ликует. Ведь этот первый прыжок для нее подвиг.

Вьюков постарался мысленно пережить то, что могла пережить Люся. И ему понравилась эта вспышка обжигающих чувств.

А скачки?! Стремительный полет коня, шальные глаза Люси, жаркий румянец, шумное дыхание, азарт, ловкость, сила!

И опять то, что прежде считал блажью, увиделось совсем по-другому. Что это с ним стряслось?

Ее многое манило. Однажды она сказала:

— Вот так умрешь и не повидаешь Мексику, Аляску, Африку! Неужели не повидаем? Жить на земле и не увидеть свою землю! Где же справедливость? Почему я должна только читать об Амазонке, а не могу поплавать по ней?

— Вздор! — сказал он тогда. А разве это вздор? Ну почему он не может увидеть Амазонку? Почему? Он — человек! Он — житель планеты!

И тут, в тишине лесной ночи, произошло уже совсем необъяснимое: он увидел в плохом свете не Люсю, а себя.

Вьюков сидел на мостках ошеломленный. А когда понял, что он любит эту новую, открытую им сейчас Люсю, испугался. Он готов был скакать с ней на горячем скакуне, прыгать с самолета, идти пешком до Владивостока.

Вьюков и не заметил, что в проемах окна уже посветлело…

Путь Ягодки через луга обозначался узкой виляющей полоской кустов и деревьев, камышей и высокой травы.

Снова все утро шли ее берегом. Вьюков наблюдал за дочерью. Она еще сильнее льнула к нему, словно боялась потерять его. Ему даже казалось, что она смотрит взрослее, серьезнее. А он все думал и думал о Люсе.

Однажды он зашел к ней в кассу.

— Ты помнишь у Цвейга описание рук в игорном доме? — спросила она.

Вьюков не читал Цвейга. Он вообще редко читал. Но все-таки неопределенно пробормотал:

— Ну как же, помню…

— Понаблюдай, — и она кивнула на окошечко, в которое просовывались за билетами руки.

Ну и что же? Руки как руки. Но она стала тихонько «объяснять» их.

Вот просунулась в окошечко рука, большая, словно грабли, в мозолях и трещинах, оплетенная набухшими венами. Ногти от ударов расплющенные, черные. С трудом взяла она с тарелочки билетик.

— Это работяга, — сказала Люся. — Люблю таким продавать билеты. Лучшие места им отдаю.

Протолкнулась тощая желтая рука. Она злилась, чуть дрожала, раздраженно комкала деньги. Пальцы обкуренные, ногти обгрызены. Большой палец нажал указательный, и он щелкнул, точно сломалась лучинка. Рука сцапала билет и выдернулась из окошечка, будто схватила горячий уголь в печке.

Люся, беззвучно смеясь, посмотрела на Вьюкова.

— Тебе ясненько, что это за тип?

А тут в окошечко уже шмыгнула другая рука. На кисти ее чернел ремешок. Она жирная, розовая, с пузатыми пальцами. На среднем — кольцо, мизинец кокетливо отставлен, на нем длинный, острый ноготь. Рука уверенно, самодовольно забрала в щепотку два билета, сдачу и, смеясь всеми ямками, упорхнула.

— У-у, какой мелкий жулик и крупный подлец, — восхищенно шепнула Люся.

Спокойно появилась женская рука. Она была узкая, с длинными, точеными пальцами, с золотым квадратиком часов на запястье. Холеная, прекрасная, небрежно уронила хрустящую десятку. В кассе свежо запахло духами.

— Такую руку целуют. Наверное, она в маленьком кулачке держит большого генерала! — одобрительно заметила Люся…