Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Потом набрели на большое поле, заросшее подсолнухами. Когда вышли из подсолнухов, на них набежал теплый дождь…

Потянулся косматый лес.

Смеркалось, когда наткнулись на новый сруб среди величавых кедров. На нем уже была крыша. Темнели проемы для окон и двери.

— Наверное, для лесника строят, — сказал Вьюков.

Заглянули внутрь сруба, увидели землю и укрепленные балки для пола. Вдоль стен тянулись мостки, на них стоял таз с мохом. Им конопатили щели между бревнами. На земле валялись золотистые щепки, пахнущие смолой. Эти занозистые щепки оказались тяжелыми, липкими: в них, наверное, было больше смолы, чем древесины, она исчертила их янтарными полосками.

— Вот здесь и заночуем, — весело сказал Вьюков.

Щепки черно дымили и пылали, как факелы, обливаясь растопленной смолой. Костер освещал нижние ветви кедра. На них виднелись большие шишки. Вьюков швырнул сучок, и одна хлопнулась в траву.

Коричнево-сизоватая шишка, грузная, точно гирька, вся была обмазана смолой. После нее ладошка Дашеньки потемнела, пальцы склеились, от них запахло таежным.

— Еще зеленая. — Дашенька вздохнула. Зарево плясало на ближних стволах, на срубе с черными провалами вместо окон и двери.

— Построят, вставят рамы, стекла, повалит из трубы дымок, и заживут люди, — сказал Вьюков. И задумался. О чем? О себе? О Дашеньке? Об открывшейся ему жизни? Жизнь! Да он ее и не касался. Он годы не вылезал из-за кулис!

Лес окостенел. Ни звука. Теплынь, как на печке. Дашенька сидела в сказке. Сруб для нее уже был избушкой на курьих ножках, лес — жилищем лешего.

— Пойдем, пойдем, — прошептала Дашенька и потянула отца за руку. И столько таинственного было в ее голосе, что Вьюков тоже шел, замирая от шороха, от хруста сучка.

Они скользили все дальше и дальше между кедрами.

— Я еще мальчишкой был — шептал он, — и однажды меня с дружком застала в лесу такая же ночь. Нам будто глаза завязали. Налево пойдем — стена кустов, направо — путаница ветвей, прямо двинемся — стволы как частокол. Падали несколько раз, исцарапались, колени ободрали. Пришлось нам сесть и ждать рассвета. А осень была, дул ледяной ветер. Спичек у нас не было. Думали, окоченеем. А потом, чуть посветлело, видим: Петушки рядом.

Дашенька тихонько засмеялась. А Вьюкову так стало славно, что он удивился: «Я чувствую себя счастливым! С чего бы это?» Еловая лапа, как щетка, прошлась по его лицу. Ударился плечом о ствол, запнулся о пенек.

Дашенька шлепнулась на какой-то сушняк. Он звонко затрещал. Потом залезли в такую чашу, что запутались в невидимых ветвях. Дашенька повалилась и повисла на них, как в гамаке. Зашуршал какой-то зверек.

— Папа! Ты где? — в радостном ужасе прошептала Дашенька.

— Здесь, — как леший, прохрипел Вьюков.

— Ой, да ну тебя, страшно!

Они взялись за руки и, оберегая глаза, на ощупь выбрались из кустарника, побежали. И обоим казалось, что кто-то беззвучно мчится за ними, сопит сзади, вот-вот схватит.

Выскочили на поляну, к срубу в огненных пятнах.

И правда, как избушка на курьих ножках, — громко проговорил Вьюков.

— Вот здорово! — Дашенька шумно дышала от бега и от пережитого страха. — А дед-скороход сейчас где-то идет и идет в свой Владивосток.

— Он сейчас где-нибудь храпит, — откликнулся Вьюков, и ему вдруг захотелось тоже идти и идти. Пусть бы не кончалась дорога в Петушки.

— А в лесу, в темноте, кто-то шевелится, дышит, — проговорила Дашенька.

— Но-о!

— Вот честное слово! Я своими ушами видела… ой, слышала!

Вьюков засмеялся, по тут же оборвал смех.

— Никогда мы с тобой море не видели, — вырвалось у него грустно.

— Ну так пойдем! Мимо Петушков прямо к морю пойдем. Пешком. Как дед-скороход!

Котелок с кашей над костром пыхтел точно паровозик, выбрасывая клубочки пара…

Неплохо устроились они в срубе на скрипучих мостках. Дашенька забралась в спальный мешок, а Вьюков набросал рядом мху, веток, вместо подушки приспособил рюкзак, накрылся плащом. Они лежали как в вагоне на верхней полке. Снизу пахло щепками, новыми бревнами, таежной землей.

— Папа, ты с мамой поссорился? — спросила Дашенька.

— Нет-нет, — торопливо ответил он.

Их лица были рядом, и Вьюков чувствовал на щеке ее теплое дыхание.

— А почему она кричала: «Жрите меня с костями»? — Дашенька спрашивала серьезно, с недоумением.

Вьюков молчал. Внезапно зашумел редкий, но крупный дождик. Большие капли звучно защелкали по тесовой крыше и тут же затихли: тучка унеслась.

«Сколько можно обманывать? Ну, месяц, ну, три. Все равно рано или поздно придется сказать, — в смятении думал Вьюков. — Лучше уж сразу…»

— Видишь ли, Дашенька, — осторожно начал он, — мама… Она больше с нами… — И не нашел в себе силы нанести удар ребенку. — Она поехала далеко-далеко. Ее послали… в Москву. Учиться. Она будет учиться. А я не пускал ее. Вот она и сердилась. Поняла? Я не пускал ее. А она в Москву…

— Зачем же она поехала? — Дашенька вздохнула и вдруг жалобно протянула: — Я к маме хочу!

— Мы с тобой будем жить. И с бабушкой, — как можно веселее заговорил Вьюков. — Мы с тобой заживем на славу.

— Я к маме хочу! — Дашенька заплакала.