Лисица на чердаке

Тут внезапно зазвонили колокола. Воскресный благовест в Уффинге отозвался в его ушах ужасным, невыносимо резким гулом. И тогда голова у него тоже начала раскачиваться из стороны в сторону, словно колокол, словно кто-то внутри нее дернул за невидимый язык, и она зазвенела и загудела в лад уффингским колоколам. И все раскачивалась и раскачивалась под тяжестью своего чудовищного перезвона.

Сбросив с себя плед, Гитлер в отчаянии огляделся по сторонам. Его верный хлыст стоял далеко, он не мог до него дотянуться… О, как хотелось ему услышать сейчас вместо этих колоколов знакомый чистый звук рассекаемого хлыстом воздуха — с силой рассекаемого жгутом, сплетенным из кожи носорога: сначала тихое жужжание, потом свист и треск! Если бы он дал этой тройке предателей отведать своего хлыста, если бы он не позволил им ускользнуть у него из рук, он сейчас был бы уже в Берлине — да, в БЕРЛИНЕ!

«Горе тебе, окаянный город! Скопище лжецов и разбойников… Свист бича…» (Ведь в этот самый час он должен был бы триумфально въезжать в Берлин!) «…Свист бича, звон копыт, гарцующие кони, мчащиеся колесницы, громыхание колес…» (В Берлин, изгнать бичом менял из храма! Да пребудет весь город в огне!) «Множество поверженных, горы трупов, конца нет этим грудам тел, и они бредут по ним спотыкаясь…»

Изгнать бичом коварных баронов… Изгнать бичом поганых коммунистов… Изгнать всех этих педерастов и лесбиянок! Изгнать бичом — его верным бичом из носорожьей кожи!

А еще эта бочка… Она то и дело меняет форму: то вон как вытянулась, то совсем сплющилась… Теперь расползлась в ширину, теперь опала… Теперь стоит прямо и раздувается… и из нее, из раздутой, вылезает знакомая фигура — огромная, гладкая, — и покачивается, и кивает головой, как дерево верхушкой. Знакомая мужская фигура из его нищих отроческих лет в Вене: ну да, это та гладкорожая скотина из отеля «Куммер», это он, соблазнявший голодного мальчика пирожными с кремом, обещая накупить ему столько сладостей, сколько он сможет умять, и посмевший гнусно приставать к нему, к Адольфу Гитлеру.

Потом под гулкие удары колоколов фигура сникла и исчезла — так же внезапно, как появилась.

Изгнать бичом блудниц, евреев… Изгнать нахальных маленьких еврейских девчонок… хлестать их бичом, пока они не завопят…

В темных углах комнаты возникали теперь мягкие, округлые линии обнаженных ног: это все те венские шлюхи, что по всей Шпиттельберггассе сидели полуобнаженные на подоконниках в проемах освещенных окон (вперемежку с темными окнами, где уже творилось «это»). Ведь он в юности наведывался туда, на Шпиттельберггассе, от случая к случаю. Чтобы… да просто чтобы поглядеть на них. Чтобы закалить свою волю. Ведь как еще может парень, у которого только что начали пробиваться усы, проверить силу своей воли, если не такого рода испытанием? И он глазел на них, и шел дальше, и, сделав несколько шагов, возвращался обратно, по-прежнему «сильный», — возвращался к той, что была почти совсем нагая, к той, что особенно притягивала его к себе. И снова стоял, уставясь на нее, тараща глаза.

Он называл его «пламенем жизни» — это священное пламя пола, сжигающее нутро мужчины, и знал, что в нем самом этому пламени суждено всю жизнь гореть, питаясь только собственным жаром, ибо при первом же соприкосновении с чужим, человеческим, женским теплом оно зачадит угарным дымом и заполнит весь Сосуд сажей и пеплом. Такова была открывшаяся ему воля Рока: буде он, Гитлер, когда-либо содеет «это», он тут же, как Самсон, потерявший силу вместе с волосами, утратит свой сверхъестественный дар власти над людьми. А посему, если томление возмужавшей плоти станет невыносимым, его надо утолить обманом.

Ибо как может его монистическое «я» не понести потерь в результате полового акта, если сам по себе этот акт уже есть признание другого существа? Иначе говоря, не нанесет ли половой акт ущерба утвердившемуся в нем убеждению, что он — единственное и неповторимое живое ядро вселенной, единственное истинное воплощение Высшей Воли? Ибо за его сверхъестественным даром стояло именно это: подлинно существует только он, Гитлер. «Я есмь, и никто боле!» Во всей вселенной только он один человеческая личность, остальное — предметы, а посему для него весь ряд «личных» местоимений был начисто лишен нормального эмоционального наполнения. Это придавало его замыслам грандиозность и безудержность, и зодчество его естественно должно было вылиться в политику, поскольку для него не существовало разницы в материале: люди для него были те же орудия или камни, но только — в подражание ему — в человеческом обличье. Все орудия для удобства пользования ими имеют рукоятки; эти же снабжены ушами. Бессмысленно испытывать любовь, или ненависть, или сострадание к камням (или говорить им правду).