Лишь

В Нью-Йорке живет восемь миллионов человек; из них примерно семь миллионов возмутятся, что вы были в городе и не позвали их в дорогой ресторан, пять миллионов – что не заглянули посмотреть на прибавление в семье, три миллиона – что не сходили на их новое шоу, а один миллион – что не переспали с ними, при этом встретиться с вами смогли бы лишь пятеро. Самое разумное, что вы можете сделать, – это не звонить никому. Вместо этого лучше сбежать на кошмарное приторное бродвейское шоу за двести долларов, заранее зная, что никому не признаетесь, сколько выложили за билет. Так Лишь и поступает в первый вечер в Нью-Йорке, компенсируя расточительство ужином из хот-дога. Кто-то скажет, что он потакает своим слабостям, но вот гаснет свет, и поднимается занавес, и бьется в такт оркестру юношеское сердечко, и ничего дурного в этом нет. Уж точно не для него; он только сладко поеживается, зная, что здесь его никто не осудит. Мюзикл плохой, но, подобно плохому любовнику, вполне способен выполнить то, что от него требуется. Под конец Артур Лишь сидит в своем кресле и тихонько всхлипывает – во всяком случае, ему кажется, что тихонько, но когда зажигают свет, соседка поворачивается к нему и говорит: «Милый, не знаю, что у тебя в жизни произошло, но я очень, очень тебе сочувствую», а потом заключает в объятия с ароматом сирени. «Ничего у меня не произошло, – хочет ответить он. – Ничего у меня не произошло. Я просто гомосексуал на бродвейском шоу».

Наутро: кофемашина в его номере – голодный моллюск, разевающий пасть навстречу капсулам, а взамен выделяющий кофе. Инструкции по уходу и кормлению предельно просты, однако в первый раз машина выдает лишь пар, а во второй – расплавленные останки капсулы. С губ Артура Лишь срывается вздох.

Стоит осеннее нью-йоркское утро, дивное по определению; пошел первый день его странствий, завтра интервью; вещи пока что чистые и опрятные, носки сложены по парам, синий костюм не успел помяться, зубная паста все еще американская, а не иноземная с каким-нибудь непривычным вкусом. Отражаясь от небоскребов, ярко-лимонный нью-йоркский свет падает на алюминиевые фургончики с фаст-фудом, а оттуда – на самого Артура Лишь. Даже коварное торжество во взгляде дамы, не придержавшей для него двери лифта, даже хмурая девушка за прилавком кофейни, даже туристы, застывшие посреди оживленной Пятой авеню, даже настырные, неугомонные зазывалы («Мистер, вы любите комедию? Все любят комедию!»), даже зубная боль от рокота отбойных молотков по бетону – ничто не испортит этот день. Вот магазин, где продаются только молнии. А вот еще двадцать. Молниевый район. До чего дивный город!

– В чем пойдете? – спрашивает продавщица, когда Лишь на минутку заглядывает в любимую книжную лавку. Он шел сюда двадцать чудесных кварталов.

– В чем? Да в синем костюме.

Продавщица (в юбке-карандаше, свитере и очках: точь-в-точь бурлескная библиотекарша) заходится смехом. Наконец, переведя дух, с улыбкой говорит:

– Нет, ну правда, в чем?

– Не понимаю вас. Отличный костюм.

– Но это же Х. Х. Х. Мандерн! И скоро Хэллоуин! Я вот нашла насовский скафандр. А Дженис будет марсианской королевой.

– Он вроде хочет, чтобы его воспринимали всерьез.

– Но это же Х. Х. Х. Мандерн! Хэллоуин! Сам бог велел принарядиться!

Она не знает, как бережно он собирал вещи. Его чемодан забит под завязку, как машина с клоунами, и каждый предмет противоречит соседу: кашемировый свитер, но льняные штаны, термобелье, но солнцезащитный лосьон, галстук, но плавки, ленты-эспандеры и так далее. Какие туфли брать в университет и на пляж? Какие очки для североевропейского сумрака и южноазиатского солнца? Он застанет Хэллоуин, D'ia de los Muertos, Festa di San Martino, Nikolaustag, Рождество, Новый год, Мавлид ан-Наби, Васант-панчами и Хинамацури[9]. Одних только шляп хватит на целую витрину. И не будем забывать про костюм.

* * *