Липяги. Из записок сельского учителя

— Бери, Пелагея, грабли, пойдешь к Подвысокому сено сгребать! А вы, — он кивает мне и Федьке, — отправляйтесь к дубу, просо полоть.

— А еще кто на сено пойдет? — осторожно справляется мать, собирая со стола.

Отец молчит.

Дед ухмыляется.

Мать тоже догадывается, что все бабы отказались выходить по наряду. Она хоть и побаивается отца, но тут вдруг и у нее терпение кончается.

— Одна я не пойду, Вася! — говорит мать жестко. — Что я, дура, что ли? Весь день гнуть спину за твои палочки! И ребят бы не посылал. Посмотри, у соседей огороды-то как ухожены, а наш повиликой да сурепкой зарос. Полоть думала. Они помогли бы мне.

Мать не стремится теперь к тому, чтобы заработать побольше трудодней. Наоборот, теперь она по-всякому — правдой и неправдой — норовит почаще остаться дома. Все ее мысли сосредоточены теперь на огороде: как получше удобрить его, как побыстрее вскопать. Одной ей трудно, потому и нас норовит дома придержать. И то: другим колхозникам отец дает лошадей, чтобы посадить картошку, окучить ее, а для себя никогда лошадь с конюшни не возьмет. Боится, что его будут попрекать бригадирством, что, мол, о себе заботится больше, чем о других. И мы вскапываем огород лопатами и окучиваем грядки тяпками. Мать в запальчивости выговаривает ему все.

— Ты мне брось разводить агитацию против колхоза! — кричит в сердцах отец. — Сама повязла в мелкособственнической тине и детей за собой тащишь! Не выйдет! А ну — собирайтесь и марш на просо!

Мы с Федькой отправляемся к дубу полоть просо, а мать идет в луга. Идет не одна: если она попросит, с нею пойдут и Марья, и Анна.

Вечером, после ужина, когда отец, разложив бумаги, погрузился в свои подсчеты, мать, моя посуду, говорила:

— Не посылай ты ребят на свою прорву! Им учиться надо. Вон Федька семь классов кончил. Подумал бы, куда пристроить.

— Пристроен! — отец яростно стучит косточками счетов. — Тот ученый, тот убежал в город. А кто землю пахать будет?

— Сам бы и пахал! А то тоже — белоручкой заделался!

Отец пускает колечки дыма и что-то пишет. Мать, продолжая возиться в чулане, разговаривает сама с собой.

Вернее, так кажется, что речь ее ни к кому не обращена, а на самом деле она ведет все тот же спор с отцом.

— Что же это такое? — рассуждает она. — Все мужики из колхоза бегут. Вон и Ефрем, и Васька Беленький… Все на станцию устроились. Одни мы… Будто не люди… Сами себе лиходеи. Хлеба-то опять до нови не хватит. Последнюю поневу в Чернаву отвезешь с таким-то мужем. Ребята растут, их учить надо. А разве ушлешь их в город без денег-то?..

Отец сидит понуро, курит, но счетами не стучит, слушает. В другое время он наверняка оборвал бы ее. «Перестань зудеть! — сказал бы он. — Надоела. Завела, как комар над ухом…»

Но сейчас он молчит.

11

Молчит он потому, что дела в колхозе с каждым го-дом все хуже и хуже. Нет больше у нас веселого, предприимчивого Чугунка. Его взяли в район, и он вскоре куда-то канул. Говорили, что он посажен, как враг народа… Но как бы то ни было, а Чугунок исчез. Вместо него колхозными делами командует Сафрон Коноплин, мрачноватый крикливый мужик по прозвищу Кипяток. Не будь всего этого, отец не стерпел бы укоров матери. А то молчит.

Поздно. Мы идем спать в мазанку, а мать с отцом остаются в избе. Утром мать роется в сундуке и извлекает из него кусок черного сукна. Недели две в доме непонятная суета. Сушатся на противнях сухари, мать после работы бегает куда-то на село, к родным. Наконец мы узнаем, что Федька едет в Скопин держать экзамены в техникум. Ему шьют настоящие, как у взрослых, брюки с обшлагами, с петельками для ремня. Я же получаю старые его штаны. Они длинноваты мне, на коленях свежие заплаты. Но зато у них два кармана, в один можно напихать жареной картошки, в другой — сунуть книжку, и хоть весь день не показывайся домой.

Вскоре Федор уезжает. Проходит неделя, другая — заявляется: выдержал! Мать от радости прослезилась, а отец — хоть бы что! Только хмыкнул что-то про себя и тут же попросил, чтобы скорей подавали обед.

Я знал, что Федька выдержит экзамены. Он у нас был способный, это все учителя говорили’. Обо мне говорили, что я «мечтательный», а о нем — «способный». И правда, он учился хорошо. Он до тех пор сидит за столом, пока все уроки не сделает. Федька ни за что не побежит в низа кататься на санках, если у него задача не получилась. Ночь просидит, а решит. Я же в детстве был ужасным непоседой. Бывало, сидим вместе, делаем уроки. Перепишу, что задано по письму, посмотрю физику, ботанику. Примусь за арифметику. Если все идет гладко — мигом решу! А как не заладится дело, брошу задачник, и поминай как звали!

Федор же никогда не сдастся. Он и косить хваток, любому мужику не уступит, и скирд умеет уложить — зиму простоит, не протечет.

Отцу отъезд Федьки не по душе. Хотя он и не говорит об этом прямо, но я вижу: еще одним работником стало меньше в его бригаде.