Линкольн

Он любил рассказывать забавные истории и анекдоты. Одна из его историй была о воздухоплавателе, который в Новом Орлеане поднялся на воздушном шаре. Группа негров, собиравших хлопок, увидела человека, спускавшегося с небес в синем шелковом одеянии, унизанном серебристыми звездочками, и с золотыми туфлями на ногах. Все убежали. Все, кроме одного старика, пораженного ревматизмом и не сумевшего скрыться. Он подождал, пока аэронавт коснулся земли, и проковылял к нему. «Как поживаете, масса Иисус? — пробормотал он. — Что поделывает ваш папа?»

Любил он рассказывать и об одном строгом судье-формалисте: «Он готов был повесить человека за то, что тот сморкался на улице, но мог отменить приговор, если ему не удавалось установить, какой рукой прохожий сморкался».

Линкольн мог написать гневное письмо, обругать в нем адресата, не стесняться в резкости эпитетов и затем бросить письмо в печку. Он говорил, что иногда хорошо написать письмо с перцем и затем сжечь его.

«Демократия» — это слово часто употреблялось. Языкастые политики играли им. У Линкольна была своя точка зрения. «Я не хочу быть рабом, но в той же мере я не хочу быть и господином. В этом выражено мое понятие о демократии. Все, что не совпадает с этим понятием, противоречит демократии».

Его толкование Декларации независимости, в особенности раздела, в котором утверждается, что «все люди рождены равными» и имеют «неотъемлемые права на жизнь, свободу и стремление к счастью», запало в сердца людей. «Те, кто написал этот документ, — говорил он, — …имели в виду не только всех людей, живших тогда, но они заглянули в будущее, обратились к самым дальним своим потомкам… Будучи мудрыми государственными деятелями, они знали, что процветание имеет тенденцию к созданию тиранов; поэтому они утвердили эти великие и очевидные истины. И если когда-нибудь в далеком будущем какой-нибудь человек или группа заинтересованных людей установят доктрину, что никто, кроме богатых, или никто, кроме белых, не имеет права на жизнь, на свободу, на счастье, чтобы потомки авторов могли заглянуть в Декларацию независимости и мужественно возобновить борьбу, некогда начатую их предками… Я требую, чтобы вы отбросили все ничтожные и жалкие заботы об успехе какого бы то ни было индивидуума. Все эти старания — ничто. Я — ничто. Судья Дуглас — ничто. Главное — сохраните бессмертный символ Человечества; Декларацию Американской Независимости».

В том же году он прочел лекцию в Блумингтоне об «Открытиях и изобретениях», которую он потом повторил в Спрингфилде. Он напомнил о первых открытиях и изобретениях человека: одежды, речи, алфавита, печати, об использовании ветра для передвижения судов. В прошлом правители и законы установили, что хранить книги, читать их — преступление. «Нам трудно сейчас и здесь представить себе, как сильно было тогда рабство мысли и сколько потребовалось времени, чтобы сбросить эти оковы, чтобы установить привычную свободу мысли». Не обошел он и политику, иронически упомянув «изобретение в 1434 году негров и современного способа их использования». Главным в лекции была любовь к книгам, к науке, к знаниям, любовь к человечеству, выползающему из мрака и тумана к свету и ясности.

Как-то на вечере у мэра Сандерсона в Гэйлсборо Линкольна обвинили в том, что он боится женщин. Линкольн улыбнулся: «Женщина — единственное, чего я боюсь, хотя знаю, что она не может причинить мне вреда». Однажды в доме мэра Бойдена, в Юрбэйне, после чаепития мужчины, извинившись, оставили Линкольна в обществе миссис Бойден, миссис Уитни и ее матери. Когда м-р Уитни вернулся, он увидел, что Линкольну «не по себе»: он был смущен, как деревенский мальчик, его глаза блуждали от потолка к полу и обратно, руки он прятал то за спиной, то сплетал их впереди, как будто он не знал, как от них избавиться, его длинные ноги свивались и развивались».

Герндон был уверен, что Линкольн скрывал свое отношение к женщинам за превосходным и редким кодексом морали. Он писал: «У Линкольна сильная, можно сказать, неутолимая страсть к женщинам. Он с трудом сдерживался, чтобы не касаться женщины руками, и все же, к его чести, должно сказать, что он жил чистой и добродетельной жизнью. Он считал, что женщина имеет такое же право нарушать супружеский обет, как и мужчина, — ни больше, ни меньше. Его чувство должного, справедливого, его честь запрещали ему нарушить супружеский обет. Судья Дэвис сказал мне: «Благородство мистера Линкольна спасло многих женщин». Это и мне известно. Я видел, как Линкольна соблазняли и как он отвергал авансы женщин!»

Миссис Линкольн и Герндон ненавидели друг друга. Герндону было безразлично, где плюнуть; миссис Линкольн была скрупулезна в вопросах чистоты и аккуратности.