Линия разлома

– Подъем! Встать! Встать, козлы! Занять оборону! Спецназ! Здесь спецназ! Подъем! Занять оборону, мать вашу!

Через пять дней неожиданно прибыл Дорош.

Под ним был тот же самый «Блекхок», ловко зависший над горным склоном. С него выпрыгнули сам Дорош, пятерка соколят и еще двое с каким-то мужиком. У того был мешок на голове, и он был явно арестованным.

О прибытии Дорош не предупредил, потому к встрече не подготовились. В этот день керивник давал упражнения на выносливость и вместе со всеми бегал горными тропами, заставляя бегать всех, включая комиссара и его подручных. Тот – уже сдулся и направился обратно в лагерь, держась за бок и злобно оглядываясь…

Когда прогрохотал вертолет, Брыш заорал:

– Лечь! С. а! Лечь!

Кто-то выполнил команду правильно. Кто-то нет. Наказанием за неправильное выполнение упражнения был пинок:

– Встал! Лечь! Встать! Ты куда ложишься, придурок! Свинья! Ты должен занять позицию! А ты что делаешь?!

…

– Придурок! Ты мертв, мать твою! Встал! Теперь лег! Правильно лег!

Когда Брыш привел сотню в лагерь, соколята уже разместились, Дорош о чем-то разговаривал с комиссаром. Завидев керивника, комиссар предпочел ретироваться.

– Слава Украине.

– Героям слава. – Брыш всегда отвечал на приветствие, но тем, кого уважал, а не подонкам. На такие слова – героям слава – имели право не все.

– Ведешь работу с личным составом? – Дорош иронически кивнул на сотню. Кто-то лежал, не в силах поверить, что дошли, кто-то едва передвигался.

– Да.

– И как?

– Дрючить и дрючить.

– Ну, на то тебя и поставили. Отойдем?

Они отошли в сторону, чтоб не слышно было. Курить не стали – ни один. Хотя курили. Да и воздух тут… совсем не тот, чтобы поганить его дымищем.

– Кстати… – Дорош усмехнулся, – твой комиссар на тебя целую телегу написал…

Селюки селюками…

Брыш кивнул:

– Не удивлен. Что пишет?

– Что ты русский шпион, заброшенный к нам для разложения сотни.

Брыш зло прищурился:

– А если так, без смеха – он что тут делает? Сотню готовит? Да ни хрена он ее не готовит. Селюк хренов. А ведь им – за неньку сражаться.

– Ну, понятное дело. Только этот вот хрен – по счастливому стечению обстоятельств – имел брата. А он – из «Небесной сотни»[65]. Так что… сам понимаешь.

– У нас война или что?

– Да ты не кипятись. Сейчас я ему мозги на место поставлю. Ты, смотрю, на выносливость напираешь.

– Да.

– Самое то. С завтрашнего дня начинай тренироваться с отягощением.

– Каким?

– Обычный рюкзак, – проводник руками показал предполагаемые размеры, – килограммов сорок. Расстояние… ну, пятнадцать возьми.

Керивник медленно кивнул:

– Понял.

– Хорошо, что понял. Теперь давай мне… этого твоего. Литработника…

– Сам прибежит… только свистни.

Вообще, по меркам любого общения начальника и подчиненного, такой разговор был вызывающим и ни к чему хорошему привести не мог. Но это в мирное время. В военное время ты понимаешь, что люди, которыми ты командуешь, будут умирать за тебя… если захотят. Могут привести тебя к победе, а могут и к поражению. И в случае поражения – тебя вздернут на первом же суку солдаты противника… и такое может быть. Так что не время для отношений «я начальник, ты дурак».

– Ну… кстати, я тебе подарок привез…

– Что за подарок?

– Пошли, покажу.

Они снова вышли к палаткам. По кивку Дороша один из соколят сорвал черный колпак с арестованного. Брыш присмотрелся и вдруг понял.

Куба!

Лицо Кубы было разбито, кое-где запеклась кровь – но не было похоже на то, что его били. Брыш видел немало избитых, в том числе и жестоко избитых, и знал, что избитые выглядят по-другому.

Они не виделись очень давно – крайний раз керивник видел своего бывшего друга в пятнадцатом. Тогда все уже давно и прочно зависло в клинче, нормального выхода из которого не было. Но стороны все еще пытались как-то договориться, прийти к чему-то общему… не озверели еще тогда. Уже пролилась кровь и с той и с другой стороны, правда, с одной ее было намного больше. И вот-вот должна была пролиться новая кровь, потому что люди уже не могли жить вместе… они думали по-другому, чувствовали по-другому, мыслили по-другому. Если бы Брыша тогда спросили, чем они отличаются… тогда, когда он еще не прошел ад Северного Донца, жестокой партизанской войны, засад на дорогах и штурма Луганска, – он бы сказал: у нас есть мечта. А у них – ее нет.

А теперь мечты не было ни у кого. Наверное, они тоже в чем-то виноваты. Слишком сильно мечтали. Мечта, как и ребенок, должна родиться в положенный срок. А они так хотели, так стремились воплотить мечту в реальность, что мечта родилась до срока. Ее абортировали грязным крючком и оставили мать истекать кровью на грязной подстилке. А потом, устрашившись дел своих, решили об этом забыть. И больше у них не было никакой мечты. Не было будущего – было лишь свинцово-бесконечное настоящее…

Иногда он думал – сколько может так Украина жить в ожидании нападения врага. Год? Два? Пять? Десять лет? Ведь понятно, что нападут, не оставят в покое, не дадут жить, отомстят. А пока они так живут – на свет рождается новое, искалеченное поколение. Поколение без мечты.