Линия фронта

— Не все, — согласился Наумов. — Как думаешь, сержант, километров десять отбухали?

— Больше. Попить хотите, товарищ комиссар?

Бойко мучила жажда, он подолгу присасывался к фляге. Ампутированная рука все больше донимала его. Он боязливо трогал пальцами распухшую под гимнастеркой, плохо забинтованную культю и плечо. Ему было жарко. Временами он забывался, но ненадолго, и, боясь застонать, кусал губы.

Под утро боковой дозор подал сигнал: «Стоп!» В этот мертвый час все спало, ни единый шорох не нарушал тишины. Между хлебами виднелась дорога. Идущие сзади бойцы еще подтягивались, не понимая причины остановки и надеясь на привал, а передние уже разглядывали сплюснутое танком человеческое тело. Это была женщина, ее фашисты уложили под гусеницы; руки у нее были примотаны к туловищу, лицо прикрыто пилоткой. Только брезентовая сумка с крестом, поставленная возле головы, выдавала в ней санитарку.

— Похоронить… — сказал Бойко.

Трава в это утро стояла сухая, жесткая. Шаркая сапогами, взвод продолжил свой путь. Евгений представлял, как доложит командиру полка о прибытии: «Товарищ полковник! Вверенный мне личный состав…»

С рассветом боевые действия на фронте разгорелись с новой силой, послышались орудия. На прибитые росой поля дохнуло зноем, по дорогам потянулись немецкие маршевые колонны. Евгений видел, как трудно приходилось Бойко. Саперы пытались освежить комиссару повязку, однако наложенные еще там, у реки, лоскуты ссохлись, культю чудовищно разнесло, и отодрать старую повязку без теплой воды оказалось невозможным. Евгений прикидывал, где бы достать хоть каплю йода, и впервые подумал о том, чтобы оставить Бойко в каком-нибудь подходящем селе. Может, там найдется фельдшер.

Идти становилось все труднее. Потянулся бесконечный жаркий день, по дорогам двигался противник, и Евгений, посоветовавшись с Бойко, скомандовал привал.

Вечером комиссар, превозмогая боль, долго и внимательно слушал Дубака.

— Школа на глазах сгорела… — сказал тот и замолк.

В словах Дубака (Евгений еще раньше безошибочно определил, что Дубак — учитель) улавливались какая-то невысказанная, сугубо личная боль. Поначалу Бойко, похоже, отнесся к жалобным ноткам с некоторой настороженностью, но потом они с Дубаком поговорили ладно и хорошо. Бойко понял, что учитель — душа открытая и простая. Евгений сидел тут же, но чувствовал себя стесненно и в беседу не вмешивался. Наконец Дубак ушел.

В ожидании ночного перехода большая часть бойцов дремала у кустистой межи. В густом воздухе не ощущалось ни малейшего движения. Вымученный дневной жарой и носилками, Бойко лежал, уставясь в подернутое набежавшими тучами небо. Незаметно он погрузился в забытье. Потом случилось то, о чем Евгений не мог спокойно думать даже после горячечной исповеди Бойко.

…Очнулся Бойко оттого, что у него заныла правая, отнятая рука. «Отлежал», — подумалось ему. Не понимая, во сне или наяву ощутилось это, он пошевелил для верности пальцами правой руки и образовался: кончилось наваждение! Значит, все было дурным сном: и взрыв моста, и ампутация, и жара, и до рвоты укачивающие носилки…

Бойко глубоко вздохнул, от волнения у него навернулись слезы. Он пытался вспомнить, почему и зачем он здесь, но не мог. Сознание переполнилось одной живительной мыслью: «Цел!.. Целехонек!..» Так он лежал, не решаясь двинуться, минуту, а может, пять или десять. За это время он успел о многом передумать. Вспомнил Симу. Где она? Что с ней? Бойко смотрел куда-то в темноту, не замечая Евгения: за все эти дни он впервые по-настоящему отдыхал. Но вот сознание неприметно подвело его к тому, от чего отстранилось во сне. У Бойко заныло все тело, он дернулся, попытался встать и ойкнул. Носилки… Всего несколько радужных мгновений подарила ему дремота, и от этого было вдвойне обидно. Отнятая рука болела сильно, нестерпимо. Загноившаяся рана раздирала повязку, сквозь полотно сочилась ржавая сукровица.

Вновь и вновь перед его глазами вставали живые картины. То он видел плывущую мимо носилок зелень, то палящее солнце, то из серой пелены выступали дома, улицы, город… Повторился наяву тяжкий эпизод — взвод отбивался от наседавшего немецкого подразделения, а его, Бойко, спрятали в кустах. «Спрятали и ушли. Забыли…» Так думал он в те минуты, когда его товарищи уводили противника в сторону. Бойко пробовал встать, но не мог, и от этого было еще страшнее, слабому и беспомощному.

Бойко и сам не понимал, в ясном ли он сознании или в беспамятстве, но одна мысль назойливо стучала в висках: «Обуза… своим обуза…» Он пытался что-то сказать, но набрякший язык не ворочался, получилось мычание, и Бойко потянулся к кобуре.