Лимонов

Короче. К тому моменту, когда от поставщика прибыли наконец коробки с купальниками, сравнялся месяц, как Мюриэль ушла от меня к одному из шикарных хиппи: он был старше, спокойнее и увереннее в себе, и молодой человек, вспыльчивый, неуравновешенный и потому еще более невыносимый, был ему, разумеется, не соперник. Таким образом, после грез о полной приключений жизни и деятельной подготовки к ней я был вынужден вернуться в Париж – в одиночестве, несчастный, с рукописью первого романа, содержавшего историю моей волшебной любви, и пятью тысячами купальников, шитых золотой нитью, символе крушения моего чувства и, как мне тогда казалось, всей жизни. О зиме, что последовала за возвращением, у меня остались кошмарные воспоминания. Я никогда не был толстым, но в условиях тропической жары потерял десять килограммов, и то, что там могло сойти за изысканную азиатскую хрупкость, на фоне серого зимнего пейзажа смотрелось как устрашающая худоба тяжелобольного или, если угодно, как бесплотность призрака. Отведенное мне на земле место скукожилось до такой степени, что на улице прохожие меня толкали, словно не видя, и я всерьез опасался, что меня просто растопчут. В маленькой квартире, где я жил, был только матрас, лежавший прямо на полу, два-три стула и две коробки с купальниками, служившие мне столом. Когда ко мне заходили девушки, я предлагал им не стесняться и взять себе пять, десять штук – столько, сколько захочется. Особого успеха купальники не имели, и я уже не помню, когда и как мне удалось от них избавиться. Роман мой внушал мне отвращение, но я все-таки послал его нескольким издателям, и письма с отказами словно пунктиром прошлись по той ужасной зиме. Я надеялся, что писательский успех компенсирует фиаско авантюриста и любовника, но оказался полным банкротом.

2

За два года до этой истории слава пришла к моей матери. Она преподавала в университете, коллеги ее ценили, а потом один неглупый издатель напечатал одним сборником все исследования, которыми она занималась с начала своей карьеры, и книга стала бестселлером. Главный тезис «Расколовшейся империи» смотрелся в ту пору как новое и весьма смелое утверждение. «Не правы те, – писала моя мать, – кто ставит знак равенства между СССР и Россией. Советский Союз – это пестрая мозаика народов, которые нужда заставляет жить в одном государстве, где этнических, лингвистических и религиозных меньшинств – в основном, мусульман – такое множество, у них такая высокая рождаемость и они так раздражены своей судьбой, что со временем могут стать большинством, поставив под угрозу гегемонию русских. Следовательно, те, кто думает – а в 1978 году так думали практически все, – что советская империя продержится еще долго, глубоко ошибаются. Империя хрупка, ее, подобно термитам, разъедают изнутри национальные меньшинства, и в конце концов она рухнет».

И она рухнула, правда, не совсем так, как предсказывалось, и все же десятилетие, прошедшее с момента выхода книги, подтвердило, что интуиция не обманула мою мать, и придало ей статус оракула, которым она дорожила и старалась впредь не ставить под удар рискованными предсказаниями. «Расколовшаяся империя» наделала немало шума, чем заслужила статью на первой полосе «Правды», в которой «печально известная» Элен Каррер д’Анкосс разоблачалась как вдохновительница новой и весьма злокозненной формы антикоммунизма. Это не помешало матери отправиться на следующий же год в Москву и встретиться там с автором статьи, историком, который, сверкая от возбуждения глазами, спросил: «Вы привезли вашу книгу? Нет? Как жаль! Мне так хотелось ее почитать, судя по всему, это прекрасная работа». Этот эпизод красноречиво свидетельствовал, что сумеречные брежневские времена были названы вегетарианскими справедливо.

Став бесспорным специалистом по Советскому Союзу, мать начала собирать все, что в той или иной степени относилось к этой теме. И вот, в ту злополучную зиму, придя как-то в воскресенье к родителям обедать, я стал рыться в стопке новых поступлений и напал на книгу с интригующим названием: «Русский поэт предпочитает больших негров». На форзаце было посвящение, коряво написанное рукой, явно не привыкшей к латинскому алфавиту: «Каррер д’Анкосс от литературного рокера Джонни Роттена». Несмотря на хронически плохое настроение, я улыбнулся: автор надписи, видимо, плохо представлял себе, кто такая «Каррер д’Анкосс», кому его издатель велел послать книгу, равно как и моя мать понятия не имела, кто такой Джонни Роттен. Я спросил, читала ли она эту книгу. Она пожала плечами и ответила: «Так, полистала. Скучно и неприлично» – два слова, которые у нас в семье считались синонимами. Книгу я унес с собой.