Лиля Брик. Жизнь и судьба

Лето, осень, зима 1929 года не столько самый трудный, сколько самый загадочный период в жизни Лили Брик. Любовные отношения с Маяковским давным-давно были порваны, но отношения дружеские, творческие, духовные становились, похоже, еще прочней. Им было трудно друг без друга, но и вместе не сладко. Она стала чаще раздражаться — порою без повода. Без ВИДИМОГО повода, если точнее... Собственно личная жизнь, в традиционном смысле этого слова, радости не приносила. Лиля была слишком умна, чтобы относиться всерьез к прельстившему ее своей экзотичностью, заведомо «проходному» Юсупу. А Маяковский снова рвался в Париж, и никто не знал, чем могла завершиться эта чрезмерно затянувшаяся, подогреваемая разлукой, преградами и его необузданным темпераментом связь.

Еще несколько месяцев назад уверенная в своей силе, Лиля дразнила Маяковского: «Если ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?» Теперь она, наконец, поняла, что шутки плохи, а игривый совет может быть истолкован буквально. Еще лучше это поняли на Лубянке. Они-то читали письма Маяковского Татьяне, новые, не под первым впечатлением написанные, где были такие строки: «Тоскую по тебе совсем небывало. <...> Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно. Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть. Целую тебя всю. <...> Дальше сентября (назначенного нами) мне совсем без тебя не представляется. С сентября начну приделывать крылышки для налета на тебя. <...> Таник родной и любимый, не забывай, пожалуйста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные».

Но от своих многочисленных осведомителей за рубежом они, скорее всего, знали еще и то, что не доверялось бумаге, но говорилось Маяковским Татьяне с глазу на глаз, а она вряд ли была особо усердным и опытным конспиратором, общалась со множеством людей, которых конечно же интересовал Маяковский и которым она рассказывала о нем. Полвека спустя Татьяна вспоминала о его пребывании весной 1929 года в Париже: «Он хотя и не критиковал Россию, но был явно в ней разочарован».

Есть версия, что Лиля и Осип были официально допрошены на Лубянке обо всем, что им известно про связь Маяковского с Татьяной Яковлевой и про его планы на дальнейшую с ней жизнь. Никаких подтверждений этой версии пока не найдено, да и вряд ли была нужда в официальных допросах. Доверительные отношения между Бриками и лубянскими бонзами позволяли последним получать от них любую информацию, не прибегая к какой-либо казенной процедуре, унижающей Бриков и потому бесполезной.

Самой стойкой версией, упорно распространявшейся впоследствии заклятыми недругами Лили, оказалась версия о ее прямом вмешательстве, будто бы не позволившем Маяковскому ни в сентябре, ни позже «приделать крылышки», чтобы снова лететь к Татьяне. По этой версии, Лиля использовала свою связь с Аграновым, чтобы Маяковскому было отказано в визе, и тем самым поставила непреодолимый барьер между ним и Татьяной.

Однако усилиями журналиста Валентина Скорятина, проведшего в девяностые годы раскопки в лубянских архивах и в архивах наркомата иностранных дел, было неопровержимо доказано, что за выездной визой Маяковский вообще больше не обращался. Этот факт сам по себе куда более загадочен и непонятен, нежели гипотетический отказ в его просьбе о заграничном паспорте. Отказу было бы легче найти объяснение. Но что побудило самого Маяковского — добровольно! — поставить крест на своих замыслах, похоронить отнюдь не иллюзорные надежды? Почему— на самый худой конец— он даже не попытался хоть как-нибудь объяснить Татьяне столь крутой поворот?

В единственном дошедшем до нас письме, отправленном им Татьяне ПОСЛЕ июля 1929 года, когда уже наступило вроде бы время для «крылышек», нет ни малейшего намека на то, чти его чувство остыло и что Татьяна уже не занимает в его жизни прежнего места. Но в то же время нет ни единого слова о том, почему он запаздывает, как и о том, что вообще собирается ехать — в сентябре, в октябре или позже. Эта тема вдруг просто исчезла из их переписки.

Зато в письме от 5 октября есть такая загадочная фраза: «Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее». При любой ее трактовке совершенно очевидно, по крайней мере, одно: произошло или происходит нечто такое, что крайне печалит Маяковского и в то же время заставляет его держать язык за зубами. Наиболее вероятная версия: ему никто не отказывал в визе, потому что он и в самом деле за ней не обращался. А не обращался он потому, что кто-то УСТНО, не оставляя документальных следов, посоветовал ему воздержаться от обреченного на провал, неразумного и опасного шага. Даже если это и было сказано мягко, дружески, доверительно, все равно такую рекомендацию правильнее всего считать угрозой и шантажом.

Письмо от 5 октября, возможно, и не было последним. Но в любом случае к этому времени все уже было кончено. Поняв, что он не приедет, Татьяна перестала ему писать. «Детка, ПИШИ, ПИШИ И ПИШИ, — умолял ее Маяковский в этом, будто бы последнем, письме. — Я ведь все равно не поверю, что ты на меня наплюнула».