Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Гдже тэрба? — напомнил он, вытирая оружие о чужую рубаху.

Один из мальчишек вышел в сени и, притащив пустой мешок, бросил его под ноги пана.

— Свалата, — скривил губы Казимир.

Маленький ублюдок нарочно принес мешок из-под муки! Упихав вывоженный в дерьме кунтуш и шаровары, сунул туда же портки с кладом. Вскинув мешок на плечо, Казимир попятился к двери, стараясь не показать виду, что ему не по себе от трех пар детских глаз…

— Ты нам еще встретишься! — по-взрослому пригрозил один из мальчишек.

«А ведь вырастут, волчата…» — подумал Казимир и остановился. Выпустив мешок, одним прыжком оказался возле детей и выхватил саблю, отсчитывая удары…

— Едэн! Два! Тшы!

Пан атаман выдохнул воздух, гордясь собой, — понадобилось только три удара. Посмотрев на хозяина, плававшего в луже крови, Казимир рубанул того в лицо — едэн, два… На «тшы» клинок натолкнулся на кость и рука сорвалась. «Пся крев!» — выругался пан, вспомнив, что собирался вчера наточить саблю, но так и не сподобился. Решив, что мужик сдохнет и так, атаман вытер оружие о штаны убитого мальчишки и вышел. Заглядывать в зимнюю избу, где наверняка осталось что-то ценное, не стал — пусть хлопы забирают.

На улице лежали трупы. В исподнем — местные мужики. Атаман принялся считать мертвецов, но сбился со счету — не то пятнадцать, не то двадцать. Попадались и одетые. Не поленившись, остановил коня. Кому сегодня не повезло? Вон, тут валяется один из содомитов — из груди торчит обломок палки. Там — Феодор-конокрад с распоротым брюхом. У третьего головы вообще не было. «Чем это его?» — удивился пан, трогая коня. Он не собирался лить слезы по убитым. Народ, если не считать Сергуню, никчемный. Но и хлоп сам виноват, коли проморгал паршивую бабу с вилами. Атаман был доволен. Четверо убитых — немного, бо, добыча того стоила! Пришли бы позже, когда быдло проснулось, потери были бы больше. Как там народ?

Народ справлялся без понуканий, не отвлекаясь на вудку с закуской или на девок. Девки еще немного девками побудут, а выпить можно и потом…

Под бабьи причитания из домов выносилось все ценное — мешки с зерном, бочонки с медом, тюки с холстами, сундуки с одеждой, оловянная и медная посуда — и укладывалось на крестьянские же телеги. Атаман не заметил, как доехал до середины села, где стояла деревянная церковь. Возле колокольни лежал хлопчик со стрелой в спине. Видимо, пытался ударить в набат, но не успел. У дверей храма свалены иконы, вывороченные из иконостаса, красная материя, праздничные ризы и церковная посуда.

«Сребро! — приятно изумился Казимир. — Богатые хлопы!»

Обычно в таких церквушках ризы на иконах ставили из меди, а дарохранительницы, потиры и прочая утварь — из олова и бронзы. Двое разбойников держали за руки бородатого старика в черном балахоне — ксендза, то есть русского попа. Одноглазый запорожец время от времени бил попа в грудь, вминая в тщедушное тело наперсный крест, и спрашивал:

— Ну, долхохривый, уде золото? Уде гроши?

Старик, содрогаясь от ударов, стонал:

— Да нету золота. В позапрошлом годе молонья ударила, сгорело все. Два года всем миром собирали…

— О це ходжи?[3] — спросил пан Казимир, приглядываясь к кресту. Нет, дрянь крест — медный…

Янош, почесав спину, ухмыльнулся:

— Сказывает, шо грошей у него нема. Брешет, небось?

— Брешет, — согласился пан атаман, хотя понимал, что старик не врет — бревна у церквушки свежие.

— Сгорело все, а иконы целехоньки? — усмехнулся тощий мужик в долгополом аглицком кафтане, зачем-то разводивший костер.

— Так спасли иконы-то, — попытался объяснить старик. — Матурка, пономарь, кого вы стрелой убили, да батька его успели образа пресвятые вынести. Батька весь обгорел. А новые лики боярин Голицын приказал написать и храму пожертвовал.

— Пан поп, вы жадничаете… Прихожане у вас богатые — должны на помин души сребро да злато вносить, — укоризненно сказал атаман. — Яка шкода[4], что вы такой жадный. Господь заповедовал делиться с ближним!

— Бачил, шо вумный чиловек казал? — обрадовался казак, встряхивая священника. — Сребро уде сховал?

— И серебра нет… — выдохнул старик, обвисая на сильных руках.

— Ах ты, курва старая! — выкрикнул казак, принимаясь бить батюшку в лицо. Притомившись, устало вытер пот: — Ну, поп, не хош по-хорошему, зробим по-худому.

Старик, едва шевеля разбитыми губами, шептал:

— Да нету ничего — Христом-Богом клянусь!

— Упрямый дид, як осел, — с сожалением сказал запорожец. Дождавшись, пока разведут костер, выхватил из огня пылающую головню, поднес ее к бороде старика. Раздался сухой треск, запахло паленой шерстью…

Отведя огонь в сторону, повторил:

— Ну, дид, уде гроши?

— Да нету у меня серебра! Нету! — упрямо повторял старик.

— Ну, дид… — покачал головой казак и кивнул: — Давайте-ка, хлопцы.

Разбойники ухватили старика под мышки, задрали ему рясу и сунули босые пятки в костер. Священник закричал так страшно, что атаман едва не заткнул уши руками.

Тощий мужик, принюхавшись, мечтательно произнес:

— Пахнет-то как скусно! А мы со вчерашнего дня не жрамши. Щас бы мяцка жареного…