Лям и Петрик

Не успел Петрик понять, что это за спиной хлопает, как шум приблизился и что-то шмыгнуло у него под рукой. Это оказался безногий. Он тоже остановился у калитки.

— Что, браток, большой базар нынче? — спросил он.

— Большой, — ответил Петрик и увидел, что борода у безногого аккуратно расчесана, приглажена, а лицо светлое, умные глаза лучатся, только взгляд почему-то беспокойный.

— Ты что здесь делаешь, солдатик? — спросил он внезапно.

— Ничего, — вырвалось у Петрика.

— Я вижу, ты болен, солдатик. Пойди домой, отлежись! Здоровым надо быть по нынешним временам. Надвигаются грозные тучи, будут и громы и молнии. Пойди отлежись! Ты знаешь здешнего помещика Лукьянова?

— Да.

— Земли у него много?

— Много.

— А у тебя есть земля?

— Нету.

— Вот видишь!

Безногий всей пятерней расчесал бороду и заковылял к базару.

Петрика действительно лихорадило, сильно жгло глаз под повязкой. Непонятное беспокойство овладело им: надо как-то осмыслить то, что говорит безногий. Петрик поискал его глазом в базарной толпе, потом, взяв на руку шинель, отправился продавать ее.

Длинными рядами стал базар, по которому бродили босые крестьянки с детьми и старики в огромных соломенных брылях. Молодые мужики почти все были калеками; многие из них просили милостыню, но самые молодые в потертых шинельках толпились у входа в пивную.

Покупать шинель у Петрика охотников не было. Старая крестьянка предложила за нее трех кур, он взял их и понес продавать.

Петрик зашел в аптеку за бинтом, и у него вдруг дыхание перехватило: здесь была Переле. Он еще раньше слышал от Сали, что Переле живется несладко: мать умерла, отец женился на прислуге. Переле будто сказала ему: «Папа, я отравлюсь, если ты женишься на прислуге». А он ответил: «Травись, дочка, травись!»

В последние годы Йося Либерс вел большие дела в Галиции. Когда разразилась война, все его товары, все его добро где-то там сгинуло, и он обеднел. Переле поступила в аптеку. Она, видно, Петрика не узнала. У нее было печальное лицо; она повзрослела, побледнела; волосы были гладко причесаны, от былых прыщей и следа не осталось. Переле бросила на него беглый взгляд и больше глаз уже не поднимала. Все прежние чувства воскресли в его душе, и словно скрипки зарыдали, вызывая и боль, и жалость. Он помнил Переле веселой и беспечной.

Петрик взял бинт и вышел убитый на крылечко. Здесь он немного задержался. Вслед за ним вышла Переле и, не глядя, протянула ему руку.

— Как вы поживаете? Я знала, что вы здесь, — тихо сказала она и помолчала. — Вот до чего мы докатились! — добавила она еще тише, повернулась и скрылась в аптеке.

Расстроенный, возвращался он на постоялый двор. Не имела ли она в виду и его, Петрика, когда сказала «мы»? «Мы», — это она, Петрик и Лям? «Вот до чего мы докатились!..» Да, Петрик завалится в солому и, как безногий, проспит до самого ухода отсюда. «Здоровым надо быть по нынешним временам». Завтра он встанет и тотчас уйдет из городка.

В самой гуще базарной толчеи собралась огромная толпа. Все тянулись куда-то к середине; чьи-то вольные, певучие речи захватили людей, и они стояли, насторожив уши, раскрыв глаза, разинув рты.

Петрик пробрался в самую середину толпы. Там сидел безногий. Но не речь он говорил, а разные истории рассказывал, вплетая одну в другую. Подле него стояла мисочка, и в нее бросали монеты, точно нищему. Странно.

— В этой бойне жестокой, в этой войне чудовищной и я участвовал. Дай-ка мне картинку на минутку! — неожиданно протянул он руку к стоящему в толпе мужику.

Мужик, купивший на базаре олеографию, чтобы повесить ее дома на стене, растерялся и под удивленными взорами толпы развернул бумажный лист. На нем дешевыми, лубочными красками была изображена схватка с немцами: русские рубят, немцы удирают.