Лям и Петрик

Однажды ночью сюда нагрянули исправник с жандармами и устроили облаву. Поначалу поднялась суматоха, на улицах, несмотря на поздний час, стало людно. Но вскоре выяснилось, что пристав потихоньку, через стражников, дал знать «желтым», что обыскивать будут только комнаты, а чердаки и подвалы осматривать не будут. В ту ночь взяли только единственного сына сапожника Арона. Он сдуру спрятался в гардеробе. На него надели наручники, так как он был дезертиром. Родители заперли дом и поехали следом за ним в Балту, к воинскому начальнику. И с той поры здесь мир и покой. Съезжаются большие базары, постоялый двор Гели-Голды вечно полон.

У кипящего котла с водой сидела старая нищенка, знатная молельщица. С той поры как Геля-Голда стала набожной, нищенка приходит сюда читать вслух молитвенник. Надвинув платок на глаза, сухонькая, маленькая, точно ребенок, Геля-Голда то и дело наклоняла ухо к молельщице и в то же время опытным глазком подсчитывала, сколько за столом людей и сколько она раздала чаю.

Через внутреннюю дверь из Салиной комнаты в чайную зашли Аршин и урядник выпить по стакану чаю, на скорую руку, стоя, показывая этим, что они не чета другим. Нищенка бросила на Аршина укоряющий взгляд, вздохнула и пошла дальше шептать свои молитвы. И Аршин услышал: «Дом мой — крепость моя, имя мое — башня…» Он залпом выпил стакан, мысленно повторяя про себя: «Дом мой — крепость моя, имя мое — башня» — и веселый вышел из чайной.

— Геля-Голдочка! — позвала нищенка, оставив молитвенник. — Геля-Голдочка! — Она хотела в чем-то упрекнуть хозяйку, но так и не решилась: — Вы такая набожная, святая душа, дай вам бог здоровья! Вы праведница.

— Ну-ну, — ответила Геля-Голда и сунула нищенке горшочек вареной картошки.

Однако нищенка не успокаивалась. Ей хотелось закинуть словечко насчет Сали. Кругом парни… Надо смотреть в оба, тем более Геля-Голда стала такой набожной после смерти мужа.

— Геля-Голдочка! Все знают, что из-за вас все местечко стало набожным. Каждую пятницу вы ходите от лавки к лавке и взываете ко всем, чтобы закрывали торговлю и праздновали субботу. О Всевышний…

Геля-Голда пошла на кухню, принесла ложку гусиного смальца и дала нищенке. Та пыталась еще что-то сказать, но, так и не кончив речи, затихла.

Петрик пригнулся к Геле-Голде.

— А? — спросила она. — Ты ищешь безногого? Вон он там лежит.

Трудно было догадаться, что в углу среди груды узлов и всякого багажа лежит живое существо. Оно ничем не было приметно, из угла доносился лишь сильный храп. Петрик не мог разобрать, лежит ли безногий ничком, на боку или на спине. Он увидел только клок бороды и пригнулся к ней.

К ним подошла Геля-Голда:

— Проклятый калека! Он приносит местечку одно лишь горе. Десять лет тому назад он явился, наболтал невесть что, и царь прислал сюда казаков; они убивали, мучили народ. А два года назад, сразу после его прихода, началась война. И зачем его нелегкая опять принесла?

Подошел Береле и, ухмыляясь, сказал:

— Ты погляди только, как он дрыхнет! Как завалится спать — считай, что подох. Он может храпеть неделю подряд, хоть тут гром греми. Но если наметит себе день и час, обязательно проснется, минута в минуту. Черт его знает, в чем душа держится!

Продавцы свинины уже стояли двумя длинными рядами возле своих лотков, на которых красовались копченые окорока, куски белого сала, круто посыпанные солью, и круги колбасы. На лотках лежали также желтовато-розовые поросята, похожие на заспиртованных младенцев. Их вытянутые ножки напоминали вставших на дыбки оленей на еврейских занавесях у скинии. Рядом лежали крупные свиные головы, тоже копченые, и казалось, будто их чисто выбрили. А над всем этим товаром возвышались их хозяева, в сбитых на затылок картузах на проволочных каркасах, с блестящими козырьками. Понаехавшие из других губерний крестьяне тоже уже были подле своих длинных, широких и плоских телег, доверху груженных яблоками и сливами. Позади их тянулись ряды скорняков и торговцев готовым платьем. За ними громоздились глубокие повозки, похожие на мрачные сундуки. В них приезжие доставляли юфтовые сапоги с высокими голенищами и подкованными каблуками. А повыше, на горе, шумело раздолье конного рынка.

Петрик стоял у калитки, раздумывая, что ему раньше загнать: шинель или сапоги и что купить на вырученные деньги — хлеба с колбасой или кусок сала? Он слушал гомон базара, и его вдруг потянуло: работать, работать, работать! В деревнях ему предлагали остаться, Аршин хотел взять его в кучера… Руки чешутся — хоть камень дробить, только бы трудиться! Правда, он знает: стоит ему взяться, как на другой же день бросит работу, все надоест, все прискучит. Он не способен сейчас заниматься чем попало. Надо найти товарищей, которые ему все объяснят, укажут путь, поведут за собой, выведут из тупика. Ведь теперь он уже не такой, каким был, когда его гнали на войну. Нельзя, чтобы все оставалось по-старому. Нет, так не может оставаться!