Лям и Петрик

Хозяйка нагнулась, подтащила Ляма к окну, осмотрела его руки, потрогала щеки, расстегнула на нем рубашку и засунула ему за пазуху свою огромную шершавую лапу.

— Бабушка просила, чтобы вы отпустили меня на день домой.

Хозяйка развела руками:

— Слыхали? Из-за этого парня можно с ума сойти!.. Пейсах!

Она направилась к мужу в лавку.

Теперь Лям на кухне один. Вот два противня с кнышами, лежат еще рядками, не раскиданы… Голова кружится… В мисочке сладкий взвар… Кошка что-то лижет… Наглая кошка!.. В ногах тяжесть… К книгоноше надо… Петро и Переле… Две библиотеки… Коричневые противни с кнышами… Они лежат рядками… Элька, Элька! Скажи «да», Элька!

Расстроенная хозяйка надавала Ляму кнышей, и не только для него, но и еще для кого-то. Она велела ему идти черным ходом, чтобы никто не видел, что у нее люди пухнут.

Она крикнула ему вслед:

— Скажи Эльке, что я велела смазать керосином…

[9]

Когда он вбежал в знакомую темную комнатку, его охватила радость — на него пахнуло родным, своим.

Все игрушки, все самоделки, которые он когда-то мастерил, вот они, здесь. За этот один день, который он проведет дома, он все-все переделает, все закончит; все, за что несколько лет подряд принимался и не доводил до конца.

Главное — Петро. А еще — Переле… Но с чего начать? Он незаметно выбрался из дому и заглянул к Фекле.

Фекла горестно сказала:

— Его взяли на мельницу к Лукьянову. Никто не знает, что Лукьянов его выгнал. Продержался бы там хоть до копки свеклы.

— Эх, если б он пришел!.. Он мне очень нужен, Фекла, до зарезу.

Дома Лям стал отовсюду выволакивать свои самоделки, инструменты, спустил сверху на веревке неоконченный, трехколесный велосипед. Опухшие пальцы Ляма двигались ловко, умело, уверенно, совсем как в старое время.

Везде набросано. А Элька, которая вот уже несколько дней работает дома для базара, строчит на машине и ругается:

— Засорил весь дом! Сладу с ним нет!

А потом, склонившись над пестрым шитьем, напевает под лапку машины:

Липский — наш хозяин,
Ему несдобровать!
Мы требуем прибавки,
Не будем уступать.

А Лям все ждет не дождется, когда же Элька спросит, наконец, про Ару. Но Элька ничего не спрашивает. Как будто не из-за нее в последние недели поднялась целая кутерьма и не о ней ходят по городу всякие слухи, а у Пустыльников втихомолку, скрытно от чужих глаз в доме все ходором идет.

Но Элька обо всем этом молчит, ни звука.

Мы требуем прибавки —
Нам без прибавки гроб.
А если он не сдастся,
Дубинкой ахнем в лоб…

Лям крутит ручку машины, а Элька, не отводя глаз от мелькающей иглы, рассказывает, как она поговорила со своей постылой хозяйкой, которая заставляла ее бегать с утками к резнику.

— Очень мне нужны ее утки! Она стала кричать, и я стала кричать. Потом я подумала: черт с тобой! Бросила шитье, схватила уток и пошла к резнику. Но внутри во мне все кипело: «Кто я ей, что она мною помыкает?» Вернулась с полпути и швырнула в лицо этих уток. Тогда она выгнала меня из дому.

Противные девчонки,
Им жизнь не дорога.
Они прибавки требуют,
Мол, обувь дорога.

Они прибавки требуют
За свой ленивый труд.
Но если с ними свяжешься,
То будет мне капут.

Ох, мне, Аврам-Давиду!
Ведь это же издевка!
Они хотят прибавки,
А нет — так забастовка!

Ляму хочется, чтобы Элька еще рассказывала, но она примолкла. Шьет и напевает. Он все собирается спросить у нее, как она считает: знают ли соседи о том, что он, Лям, распух и сидит сегодня дома? Ну, знает ли об этом, скажем, Переле? Но он не решается.

Он вертит ручку швейной машины и рассказывает, а Элька, нагнувшись над шитьем, слушает:

— Я сейчас делаю санки. Понимаешь, бывает так: местами лежит снег, местами уже грязь. Где снег, хорошо на санях. Ну а там, где грязь? Там хорошо на телеге. Ну а где снег? Лошади на такой дороге измаются, все мокрые. Приходится идти пешком, толкать подводу по снегу, а сани тащить из грязи. Эх, были бы у меня доски! Пила-то у меня есть. Вот тут, видишь, будет у меня такой стержень. Нажмешь на него — телега перевернется и превратится в сани, снова нажмешь — вместо саней опять телега. Я это все как следует обдумал. Теперь у лошадей и возчиков будет легкая жизнь. Одно плохо — не из чего сделать этот стержень. Вот если бы бабушка разрешила отпилить кусок от нашего лежака…

Бабушка входит из кухоньки, перебрасывая с руки на руку горячую кукурузную лепешку — только что из печки, и велит Ляму ложиться.

Но как доказать бабушке, что ему очень нужен кусок лежака, просто позарез? Ведь этот кусочек лежака совершит целый переворот, сделает счастливыми всех лошадей и всех людей. Лям собрался уже просить разрешения отрезать кусок лежака, но вдруг услышал, как на дворе кто-то тоненьким голоском зовет корову:

— Мань, Мань, Мань!..