Левый берег Стикса

Они помолчали несколько минут, глядя на воду в бассейне. На поверхности бился, пуская круги, крупный хрущ, попавший в ловушку по собственной неосмотрительности.

— Ты не спрашиваешь меня, что я вижу? — спросил Марк. — Значит знаешь.

И добавил.

— Я слышал ваш разговор, пап. Про дядю Мишу.

— Жаль, — сказал Краснов. — Лучше бы ты его не слышал, Знайка.

— Ты давно не называл меня Знайкой.

— С тех пор, как ты меня попросил. А в детстве — тебе нравилось.

Краснов поймал себя на мысли, что сказал «в детстве». Марку всего одиннадцать. Но говорить с ним, как с ребенком, он не мог и не хотел. Рядом сидел мужчина, защитник семьи, друг. Его сын. Его кровь. Даже не подросток еще — детёныш. Его Знайка, его бурундучок, его пунэле, как говорила покойная Костина мать, глядя на пухлого, ручки-ножки в перевязочках, внука.

Но его детство кончилось неделю назад, когда на лужайку перед домом вышел из машины подтянутый мужчина, с рябоватым, худым лицом. Или, может быть, на пару месяцев раньше, когда элегантный Калинин, чуть приподняв левую бровь, объяснял некоторые интимные тонкости их бизнеса человеку в дорогих золотых очках. А, может быть, днем позже, когда Марк, стоя на колене, выцеливал из даренного отцом полуигрушечного арбалета, идущего к ним, по мокроватому речному песку, мужчину. Не важно — когда. Важно, что оно кончилось и это, увы, бесповоротно.

— Нравилось, — согласился Марк, — только Рыжиков услышал, как ты меня называешь, и рассказал в классе. Все смеялись. Вот я и попросил.

— Я больше не буду тебя так называть, сынок.

— Теперь уже все равно, папа. Там, куда мы уедем, не будет Рыжикова. И никто не читал сказку о Незнайке. Да?

— Кто-то, наверное, и читал, Марик. Но ты прав. Рыжикова там не будет.

— И мы никогда не вернемся?

— Да, — сказал Краснов. — Скорее всего — да.

— Мне не нравится фамилия Звягинцев. Я хочу остаться Красновым.

— Мне тоже. Но так надо. По крайней мере — пока. Мы же всё равно будем знать, что мы — Красновы.

— Я понимаю, па.

— Постепенно, все забудется, сынок. Плохие сны — это не навсегда.

— Если бы я не выстрелил, мы бы погибли.

— Сынок, это очень хорошо, что ты выстрелил. Я очень благодарен тебе за твое решение.

— Мне было очень страшно, папа. Очень. А теперь — еще страшнее.

— Ну, за что? — подумал Краснов. — За что ему это? Диане, Дашке — за что? Пусть мне — за гордыню, за желание быть первым, за мое честолюбие. А им — за что? Когда мальчик убивает, раньше, чем в первый раз целует девушку — плохие сны — это самое меньшее, что может с ним случиться. Мы учили его любить, видит Бог. Но, как же хорошо, что когда-то я научил его стрелять!

— Ты не будешь любить меня меньше, чем раньше, — спросил Марк, как можно более твердо. Но голос его выдавал. И сжатый кулак, прикрытый отцовской ладонью, тоже.

— Я всегда относился к тебе не только, как к сыну, но и как к другу, — сказал Краснов. — И сейчас скажу, как отец и как друг. Ты поступил, как мужчина. Настоящий мужчина, защищающий самое дорогое, что у него есть — свою семью. Я бы сделал тоже самое. Не жалей ни о чем. Это были нелюди. Вурдалаки. Убить такого — хороший поступок.

— Правильный поступок не всегда хороший, папа. Но я рад, что ты так сказал.

— И хорошие поступки не всегда правильные, сынок. Очень часто — совсем даже наоборот.

Марк поднялся и крепко обнял отца, прижимаясь к его плечу. Бывший маленький мальчик Знайка, одномоментно повзрослевший, сделавший выбор, который доступен не каждому мужчине.

— Я хотел бы сказать тебе, что все забудется, — сказал Краснов, — но это было бы неправдой. Но, что бы ты ни сделал, как бы не сложилась наша жизнь дальше — твой выбор в ту ночь был единственно правильным. Очень тяжелым, но правильным. Я люблю тебя сынок.

— И я тебя, папа, — сказал Марк.

И сейчас, глядя на людской поток, волнами выплескивающийся из зала прилета, Краснов в очередной раз спрашивал себя, готов ли он осуществить задуманное. И находил только один ответ. Этот ответ давал не холодный рассудок. Если бы Костя слушался голоса разума, то ни его, ни семьи уже не было бы в Германии и, вообще, на континенте. Это был голос крови — иррациональный, идущий из глубины веков. «Пепел Клаасса стучит в мое сердце» — говорил Тиль Уленшпигель. Раньше для Краснова — это были только слова. И только сейчас он понял их настоящее значение.

Люди с чемоданами, тележками, сумками, портфелями. Разных цветов кожи, толстяки и худые, высокие и низкие. Краснов не отводил глаз от выходящих, чтобы не пропустить в толпе знакомое лицо. Но он боялся зря.

Когда, между плечом здоровяка в белом полотняном костюме и смешно семенящей старушкой в синей старомодной шляпе, мелькнуло что-то знакомое, Костя словно ощутил внутренний толчок — и замер, сверля взглядом на мгновение сошедшиеся створки дверей. Потом двери бесшумно раздвинулись, и Краснов уперся глазами в шагнувшего вперед Калинина.