Левый берег Стикса

Дитер смотрел на Краснова и с трудом находил в нем знакомые черты. В какой-то момент ему даже почудилось, что из глазниц Краснова на него смотрят чужие глаза — нечеловеческим, холодным взглядом. Смотрят неотрывно, не мигая, вызывая холодок в позвоночнике, и Штайнц понял, что человека он бы ещё смог убедить, а вот то существо, чей взгляд он так вещественно ощутил — нет. И тогда ему, много повидавшему на своем веку и уже не молодому, в общем-то, мужчине, стало страшно.

Это было мимолетным чувством и длилось оно всего несколько секунд, но Штайнц, который за годы своей работы начал забывать о том, что перед другим человеком можно испытывать страх, был поражен.

Он понимал все — что может быть прозрачней, чем мотивы человека, потерявшего близких друзей, любимое дело, родину и едва не потерявшего семью? Месть, как ни крути, святое чувство, что для тевтонов, что для славян. Но влазить в это? Штайнц и так знал, что его действия на протяжении нескольких последних дней потребуют объяснений. Он был достаточно волен в своих поступках, но, как человек системы, прекрасно разбирался, в чем разница, между «достаточно волен» и «абсолютно свободен».

Для Дитера Штайнца — абсолютная свобода была утопией. Более того, для него она была бесполезна, и Штайнц к ней не стремился. Ему нравилось быть частью большого целого, автономной частью, частью имеющей достаточную власть, частью думающей, но, все-таки, частью. Само существование там, за спиной, в густом сумраке государственной тайны, невидимой посторонним, могучей Системы, наполняло его разум уверенностью, а жизнь — смыслом.

Это была особая школа взаимоотношений, этакое изощренное чувство гнезда, которое дано только тем, кто воспитан в особом мире, где десятки тысяч незнакомых друг с другом людей объединены общей тайной, общей целью и, что главное, общим действием. У этого мира свои законы, свои понятия о гуманности, преданности и чести. И если бы даже Дитер Штайнц нарушил все мыслимые и немыслимые человеческие законы, это вовсе не означало, что он вышел за рамки законов Системы. Это не было безнравственностью, просто это была другая нравственность. Тут цель всегда оправдывала средства, и никто не сомневался в том, что именно так и надо.

Пока о мере его несанкционированного вмешательства в судьбу партнера, который был признан и обозначен Системой, как стратегический, никто кроме него не знал. Это была его компетенция. Люди, задействованные в схеме, были его людьми — целиком и полностью. Только его, разве что, кроме Франца. Франц, все-таки, принадлежал системе, и только частично — был человеком Дитера. Но, правды ради, надо заметить, что Штайнцу принадлежала большая и, как он надеялся, лучшая его часть. И пусть причины, которые привели к такому балансу, имели некоторую темную изнанку, но значения это не имело. При наличии правильного результата побудительные мотивы не столь существенны — Франц будет молчать.

Скрыть то, что он оказал существенную помощь Краснову, уже зная, что для Системы он отыгранная карта, Штайнц мог, но не собирался. Были тысячи причин и обоснованных соображений, которые он мог привести в свою защиту, если бы кому-нибудь пришло в голову его в чем-нибудь упрекнуть. Никакой опасности для его карьеры или для него самого в этом не было.

Проблема могла возникнуть в дне сегодняшнем. Сегодня ситуация была другой. Принципиально другой. Система уже не стояла за его спиной. Зато перед глазами стоял Костя Краснов, вызывавший у Дитера симпатию, уже не как деловой партнер — как человек, обладающий характером, достаточно сильным для того, чтобы желать мести, в тот момент, когда абсолютное большинство других, спряталось бы, забилось в отдаленную нору, вполне довольное тем, что остались в живых.

— Он не остановится, — подумал Штайнц, обреченно, — наделает глупостей, попадется, но не остановится. Это факт. Знакомое выражение лица, знакомый взгляд. И что прикажете делать? Что?

— Ты не можешь просто так убить его, — сказал Дитер вслух, еще надеясь, в глубине души, что Костя откажется от своей мысли, — у тебя нет доказательств. Есть наши домыслы. И некоторые совпадения. Не более того.

— Мы поговорим, — отозвался Краснов, звенящим от напряжения голосом, — на счет этого не беспокойся, мы обязательно вначале поговорим.

— Костя… — сказала Диана с просительными интонациями.

— Мы поговорим, — упрямо наклонив голову, сказал Краснов. — Мне плевать на то, что меня считают мертвым. Пусть знают, что я живой. Но я хочу посмотреть ему в глаза. Я хочу понять — почему…