Левый берег Стикса

Капитан опять засмеялся и погрозил Томашу пальцем.

— Смотри у меня, и помни: даром, только за амбаром. А тут — нельзя, брат.

И с почти интимной интонацией, негромко спросил:

— Тёлки хоть классные? Проверял?

— Тебе скажи — и ты захочешь.

— Да нет, тут по-честному! Ты ж уплатил! А на обратном пути — я тебе скидку сделаю, тогда и попробую, — сказал он, наблюдая, как Томаш садится за руль. — Довидзення!

Томаш помахал ему рукой, трогая с места.

— Довидзення!

Затемненное стекло «альфы» чуть приподнялось, оставив открытой только узкую щель, между кромкой и уплотнителем — перекрыв салон от посторонних взглядов.

— КуРРРва! — сказал Томаш с чувством, раскатисто. — Пшепрашем, пани! Вот, гад!

Машина тронулась и покатилась по плохому асфальту, к часовому, одиноко стоящему у ручного шлагбаума.

— Зря ругаешься, — сказал Краснов, — нам повезло, что он взял у нас деньги без досмотра машины.

— Какой досмотр! — в сердцах сказал поляк. — Ну, какой досмотр? Я через этот пост гоню двадцать камеонов с контрабандой в месяц, по тысяче долларов за каждый — погранцам и таможне. И обратно — столько же. И не я один гоню, если говорить честно. Пес он неблагодарный. Он с моих рук ест. Для него эти полторы тысячи — не деньги.

— Тогда зачем этот спектакль, — спросила Диана.

Томаш через приспущенное стекло вручил солдатику талон, шлагбаум поднялся и «альфа» медленно поехала к польскому КПП.

— Он показал мне, кто хозяин. Девки, атомная бомба, наркотики или испорченное мясо — ему плевать, что я везу. Уплачено. Но я должен помнить, кто хозяин.

Он помолчал, и, только тормозя возле польского пограничника, добавил.

— И наши такие же. Но тут я дома.

Он не солгал. Польскую границу они прошли, лишь слегка притормозив два раза. Дашка и Марк, перепуганные, сидевшие возле мамы, тихо, как мыши, попросились выйти. Романовский кивнул и заулыбался. Он ощутимо расслабился и это было видно.

— У меня тоже — двое, — сообщил он Краснову, и добавил, обращаясь к детям. — Подождите, ребята. Я сейчас. Пару минут.

Проехав несколько километров от погранзоны, Томаш остановил машину, отправил детей справить нужду в придорожные кусты, осмотрел повязку Дианы, зацокал языком и сказал Косте:

— Дороги тут лучше, но я бы рисковать не стал. До Варшавы еще надо ехать. Есть тут недалеко, в Хелме, хороший госпиталь. Город маленький, а госпиталь, действительно, хороший. И доктора я знаю. Может быть — туда?

— Туда — куда ближе, — сказал Костя, оглядываясь на Диану, у которой не было сил выйти из машины, хотя ноги и спина от длительного сидения у нее затекли, и нестерпимо ныл живот. — Чем быстрее, тем лучше.

— Двадцать минут пути. Давай позвоним Дитеру, предупредим, что мы уже здесь. Связь есть.

Дети уже возвращались к машине вместе, держась за руки. Дашка что-то говорила Марку, шагавшему рядом. И улыбалась.

По дороге, мимо них, проносились машины с черными, непривычными номерными знаками и включенным ближним светом, пахло травой и дождем.

Костя прислушался к себе и почувствовал, как где-то внутри, возле средостения, зашевелился черный, многоногий жилец, родившийся этим днем. Он не собирался уходить. Он ждал. Он хотел крови. И, что самое страшное, теперь он был неотъемлемой частью Краснова — плоть от его плоти.

Они опять тронулись в путь. Романовский быстро вел машину по узковатой, ухоженной польской дороге, одновременно говоря со Штайнцем по мобильному телефону. Разговор шел на немецком, но Костя так устал, что даже не прислушивался. Рядом, прижавшись к нему, сидела Диана.

— Жизнь продолжается, — подумал Краснов. — Мы живы. Жизнь продолжается. И прощения у тех, кого нет, уже не попросить.

— Мама, ты как? — спросил Марик, выглядывая из-за высокой спинки переднего сидения. И повторил, уже срывающимся голосом. — Мама, ты как?

Диана не ответила. Костя, леденея от ужаса, за плечи развернул ее к себе. Глаза жены были закрыты, руки совсем холодными, веки, даже в неверном закатном свете, были синеватыми.

Черный, скользкий спрут торжествующе взметнул щупальца к самому его горлу. Краснов, дрожащими пальцами тронул Диану за шею и, нащупав рвущуюся ниточку пульса, заорал хрипло и страшно, уже не заботясь о том, что пугает криком детей:

— Томаш! Гони! Она умирает!

— Во внутрь я не пойду, — сказал Тоцкий. — Уж, извините. Хотите, можете меня к перилам пристегнуть, но второй раз этого я не выдержу. Убегать не буду, обещаю.

Миронов посмотрел на него недоверчиво. Ружин вышел из дверей дачного дома, бледный, как смерть, и кивнул головой. Ожидавшие его знака эксперты засуетились возле микроавтобуса, выгружая аппаратуру — несколько кофров и металлический чемоданчик.

— Я думал, — сказал Миронов, — что вы, все-таки, время тянете, Андрей Викторович.

— Я, конечно, коммерсант, мне с вами в обилии нравственных принципов тягаться бесполезно, лицом не вышел, — сказал Тоцкий, присаживаясь на ступеньки. Делать это со скованными впереди руками было на редкость неудобно. — Но тянуть время, рассказывая сказки о смерти друга, это, все-таки, чересчур. Не находите?

— Нахожу. Руки дайте.