Левый берег

Свет в комнате зажегся, занавеска задернулась, дверь избы распахнулась, и дневальный с порога помахал мне рукой, приглашая войти.

Всю малюсенькую, низенькую комнату - служебный кабинет уполномоченного райотдела занимал огромный письменный стол со множеством ящиков, заваленный папками, карандашами, карандашами, тетрадями. Кроме стола, в эту комнату с трудом вмещалось два самодельных стула. На одном, крашеном, сидел Федоров. Второй, некрашеный, залоснившийся от сотен арестантских задов, предназначался для меня.

Федоров указал мне на стул, зашелестел бумагами, и "дело" началось...

Судьбу заключенного в лагере "ломают", то есть могут изменить, три причины: тяжелая болезнь, новый срок или какая-нибудь необычайность. Необычайности, случайности не так уж мало в нашей жизни.

Слабея с каждым днем в забоях Джелгалы, я надеялся, что попаду в больницу и там я умру, или поправлюсь, или меня отправят куда-нибудь. Я падал от усталости, от слабости и передвигался, шаркая ногами по земле,незначительная неровность, камешек, тонкое бревнышко на пути были непреодолимы. Но каждый раз на амбулаторных приемах врач наливал мне в жестяной черпачок порцию раствора марганцовки и хрипел, не глядя мне в глаза: "Следующий!" Марганцовку давали внутрь от дизентерии, смазывали ею отморожения, раны, ожоги. Марганцовка была универсальным и уникальным лечебным средством в лагере. Освобождения от работы мне не давали ни разу простодушный санитар объяснял, что "лимит исчерпан". Контрольные цифры по группе "В" - "временно освобожденных от работы" действительно имелись для каждого лагпункта, для каждой амбулатории. "Завысить" лимит никому не хотелось - слишком мягкосердечным врачам и фельдшерам из заключенных грозили общие работы. План был Молохом, который требовал человеческих жертв.

Зимой Джелгалу посетило большое начальство. Приехал Драбкин, начальник колымских лагерей.

- Вы знаете, кто я? Я - тот, который главнее всех,- Драбкин был молодой, недавно назначенный.

Окруженный толпой телохранителей и местных начальников, он обошел бараки. В нашем бараке еще были люди, не утратившие интереса к беседам с высоким начальством. Драбкина спросили:

- Почему здесь держат десятки людей без приговора - тех, чей срок давно кончился?

Драбкин был вполне готов к этому вопросу:

- Разве у вас нет приговора? Разве вам не читали бумажку, что вы задержаны до конца войны? Это и есть приговор. Это значит, что вы должны находиться в лагере.

- Бессрочно?

-- Не перебивайте, когда с вами говорит начальник. Освобождать вас будут по ходатайствам местного начальства. Знаете, такие характеристики? - и Драбкин сделал неопределенный жест рукой.

А сколько было тревожной тишины за моей спиной, оборванных разговоров при приближении ОБРЕЧЕННОГО человека, сочувственных взглядов - не улыбок, конечно, не усмешек - люди нашей бригады давно отучились улыбаться. Многие в бригаде знали, что Кривицкий с Заславским "подали" на меня что-то. Многие сочувствовали мне, но боялись показать это - как бы я их не "взял по делу", если сочувствие будет слишком явным. Позже я узнал, что бывший учитель Фертюк, приглашенный Заславским в свидетели, отказался наотрез, и Заславскому пришлось выступать со своим постоянным партнером Кривицким. Два свидетельских показания - требуемый законом минимум.

Когда потерял силы, когда ослабел - хочется драться неудержимо. Это чувство - задор ослабевшего человека - знакомо каждому заключенному, кто когда-нибудь голодал. Голодные дерутся не по-людски. Они делают разбег для удара, стараются бить плечом, укусить, дать подножку, сдавить горло... Причин, чтобы ссора возникла,- бесконечное множество. Заключенного все раздражает: и начальство, и предстоящая работа, и холод, и тяжелый инструмент, и стоящий рядом товарищ. Арестант спорит с небом, с лопатой, с камнем и с тем живым, что находится рядом с ним. Малейший спор готов перерасти в кровавое сражение. Но доносов заключенные не пишут. Доносы пишут Кривицкие и Заславские. Это тоже дух тридцать седьмого года.

"Он меня назвал дураком, а я написал, что он хотел отравить правительство. Мы сочлись! Он мне - цитату, а я ему - ссылку". Да не ссылку, а тюрьму или "высшую меру".

Мастера сих дел, Кривицкие и Заславские, частенько и сами попадают в тюрьму. Это значит, что кто-то воспользовался их собственным оружием.

В прошлом Кривицкий был заместителем министра оборонной промышленности, а Заславский - очеркистом "Известий". Заславского я бил неоднократно. За что? За то, что схитрил, что взял бревно "с вершинки" вместо "комелька", за то, что все разговоры в звене передает бригадиру или заместителю бригадира Кривицкому. Кривицкого бить мне не приходилось - мы работали в разных звеньях, но я ненавидел его - за какую-то особую роль, которую он играл при бригадире, за постоянное безделье на работе, за вечную "японскую" улыбку на лице.

- Как к вам относится бригадир?

- Хорошо.

- С кем у вас в бригаде плохие отношения?

- С Кривицким и Заславским.

- Почему?

Я объяснил, как мог.