Левитан

Если бы какое-нибудь полицейское главное управление завалили всеми листочками, которые нелегально отправляются из тюрем мира и приходят в них за одну неделю, — полицейские бы задохнулись под этой кучей. Если бы из этой горы писем и записочек выбрали бы только те, которые действительно интересуют полицию, может быть, их набралось бы с один рюкзак, или даже меньше. Это были бы письма по организации на воле помощи при побеге из тюрьмы, с указанием места, где сокрыто украденное добро, или людей, разыскиваемых полицией, проясняющие обстоятельства совершенного деликта, организовывающие контрабанду в тюрьму (например, оружия для восстания или орудий для побега) и — скажем еще — передают соучастникам инструкции в случае, если их поймают. Все прочее — это «шелуха».

Возьмем, например, письмо, которое мой еще не раскрытый коллега писал мне «домой» (дома больше не было, там уже жил один из следователей, который едва дождался, чтобы меня осудили и он мог вселиться) после моего неожиданного переселения — когда я снова на бог знает сколько времени потерял связи: «Уважаемые! Долг меня обязывает исполнить желание нашего и вашего дорогого Левитана. Вместе с тем знайте, что мне сейчас так же нехорошо, как будет вам при чтении этих печальных строк. Левитана мы потеряли. Как? В камеру ворвались (тот, тот и тот) и забрали Левитана и еще двоих на транспорт. Он как раз готовил ряд вещей, чтобы сообщить их вам, что, однако, больше не оказалось возможным, и в спешке передал мне, кому и что написать. Он передал мне, что в тех стихах, что послал вам в последний раз, слово HARIB по-арабски означает Любимый, и это его друг Любо, с которым они вместе провели много времени в тюрьме. Как удивительно инстинктивно он торопился с этим своим трудом! Всю ночь с 9-го на 10-е он не спал, потому что работал. Не спал ни минуты и сегодня был рад, что сделал это, и что все находится в ваших руках. По всему можно видеть, разумеется, что в прекрасной нашей демократической Югославии печальная правда в том, что полиция стоит выше медицины и что самые благородные всегда страдают больше всего. Приветствует вас…»

У одного перехватили листочек, на котором он сообщал жене, как той продать золотые перьевые ручки и получить деньги, чтобы она могла выжить, а также ему посылать передачи; одновременно он разъяснил ей, где эти перья находятся — в подвале, в сосуде. Полиции ничего не стоило их найти и конфисковать. Жена одному крестьянину в каждом (легальном) письме жаловалась, что поле не обработано, что некому пахать и так далее. Тот попросил надзирателя отнести на почту важное письмо для жены. Надзиратель, конечно, письмо взял — и в администрации они прочли: «Ты так и будешь все время жаловаться из-за опустевших пашен! Подожди, приду домой и заживем, как графы. На том поле за домом у меня закопаны золотые червонцы. Стисни зубы и просто подожди меня. За горами и долами твой…» Спустя время жена пришла на очередное свидание и рассказала мужу: «Пришли и все поле за домом перекопали!» — «Правильно, — ответил тот, — а теперь иди и посади картошку!»

В то время к нам в камеру поместили социалиста, очень смышленого студента, работавшего в какой-то газете, и мы ни черта не могли узнать, за что он осужден на десять лет, — видимо, здесь было «всего понемногу» (как называют маленькую порцию гуляша из рубца — а в тюрьме именуют приговор, смешанный из «классического» или «экономического» криминала с «политическим криминалом»). Не прошло и дня, как он уже «сцепился» с учителем — невероятно, как они друг друга тут же унюхали и поцапались, — так что у нас была битва между приходским священником и иеговистом о переводе Священного Писания, с одной стороны, а с другой — война между учителем и студентом из-за революции и эволюции.

От самой вероятности, которую проповедовал социалист, что при определенных условиях пролетариату невозможно прийти к власти даже в случае парламентского пути развития, — вся кровь ударила учителю в голову.

Священник пытался одолеть иеговиста латынью, которой этот простой человек не знал, — а тот изводил священника заученными аргументы против аргументов, например, что Бог наверняка не писал Священного Писания на латыни.

Между собой партии боголюбов и атеистов не сталкивались — чем ближе друг к другу идеологии, тем более враждуют.

Когда в камеру прибыл какой-то «оттенок либерала», все четверо воюющих его просто презирали; двое — потому что тот ничего не понимал в «божественных вещах», а двое — потому что угождает англо-американским капиталистам.