Левитан

Вероятно, он думал, что найдет меня на последнем издыхании и в лужи крови, поскольку моей желто-бледной оболочкой был недоволен. А если бы он сдернул с меня одеяло, то оторопел бы — сколько книг, бумаг и тетрадей увидел бы. Там был Коран на арабском — для того, чтобы учиться читать и писать по-арабски. Я получил его со склада на время — его забрали у одного мусульманина. Там был Хёйзинга на итальянском. Тоже со склада. Там была одна американская дама-психолог, которую я получил очень запутанным путем на несколько дней от переводчиков, переведших ее для полиции. Черт, подумал я, полицаи тоже развиваются; смотри, Левитан, а то еще отстанешь! Подобными путями позже я получил доступ к ряду интереснейших работ: к Маккинзи, к некоторым американским психометрическим и психотехническим работам (я сказал сам себе: теперь, по крайней мере, я знаю, почему психология не может развиваться дальше; в Европе мы создаем одни классификационные системы без базы, американцы выстраивают статистику и проводят на ее основе тесты, вместо того чтобы хоть как-то ее системно классифицировать!), я получил «Историю западной философии» Рассела и книгу о нюрнбергском процессе против военных преступников с речью американского обвинителя Тейлора целиком. Я очень обрадовался и Швейку, который тогда в тюрьме был под строжайшим запретом. — Чтоб не очень отклоняться в сторону. Референт нашел бы под одеялом целый ряд чудно разложенных листочков и тетрадей. Например, там был набросок грамматики цыганского языка, которому я учился в тюрьме на севере у арестованных цыган, уважавших меня потому, что так им велел их старейшина, очень мудрый пожилой человек с абсолютно индийскими чертами лица, которого я тоже уважал; между нами были отношения, как между князьями. Язык интересовал меня, поскольку сквозь тысячелетия сохранил свою санскритскую основу. Mro vodji pataninla te na oiha mri — «мое сердце разорвется, если ты не будешь моей»; meg aja radj tu site sal mri — «уже этой ночью ты будешь моей»; tri žuvli hi lumni — «твоя жена — шлюха» (а это — настоящее цыганское приветствие).

Я готовил материалы, чтобы написать эстетику, этику и логику, и прежде всего психологию, которая была бы основой для всех других аналитических работ. Для этого требовалось создать и психологию самой философии. Я составлял «Евразиатику», некий обзор всех идей Европы и Азии, которые мысленно были неразрывно связаны.

Рядом с такими записками (позже они вылились в полный чемодан рукописей, презрительно смотрящий на меня из шкафа) находилось живописное собрание порнографических сценок, созданных одним талантливым механиком из соседней палаты для сифилитиков. Он был кладезем идей и к тому же не повторялся. Пальцы его рук были не очень удачными. Но он спутывал черта, монахов и ведьм; жеребцов, толстушек и онанистов; монашек, ангелов и моряков; турецких пашей, одалисок и евнухов; лесбиянок, полицейских и арестантов; чаще всего по три разных типажа, извивал их в болезненных корчах, но часто и с юмором. Над сценой, где монах имеет ведьму, а его сзади приходует черт, летели колдуньи на стоящих членах — у последней во время полета он явно уже обмяк, и было видно, что она вот-вот свалится на землю. Собственно, она была старая и уродливая, хотя и обнаженная. Исключительной выдумкой была Белоснежка в образе обнаженной надзирательницы с поясом, за которым вместо револьвера торчал один фаллос, а другим она, как полицейской дубинкой, грозила семи гномам в тюрьме, у всех несчастных, уставившихся на нее и оторопевших, — встал, даже у самого младшего, сидевшего на горшке, — и пытавшихся понюхать то, что она демонстрировала им между ног. У Белоснежки на голове была надзирательская шапочка, а на левой сиське был знак с рукой, показывающей фигу. Гротескной была и сцена с заключенным, который лежит в карцере на полу со стоящим, а вокруг него стоят, сидят на корточках, летят обнаженные красавицы и колют его острыми наконечниками и трезубцами, бьют бичами, жгут факелами, а одна ему даже писает в рот. Ужасна была сцена с голым висельником, которому ворон выклевывает член, а под виселицей, задрав юбки, онанируют две отвратительные, хохочущие старые бабы. — Это собрание было бы настоящим деликатесом для референта. В подтверждение тезиса, что «Левитан ничуть не исправился», он отнес бы ее в вышестоящую инстанцию. И все фарисеи радовались бы. А эти картинки остались бы в каком-нибудь частном ящичке, вместо того чтобы найти свое место в музее документов человеческой борьбы против смерти.