Левитан

Конечно, это ничуть не способствует моему раскаянию. Что же касается других «униженных и оскорбленных», мне ничуть не жаль. Еще и слишком мало б обнажилось их низкопоклонство. Позднее, когда дело дошло до либерализации, они начали подавать голоса. Если бы либерализация развилась до свободы культуры, эти типы храбро подались бы в оппозицию, а такие, как я, — от стыда, чтоб не оказаться в плохой компании, — стали бы нарочно нахваливать режим. Чтобы не повторять плохих анекдотов, расскажу только тот, который моему лейтенанту и позднее судьям казался самым плохим: вешают поэта Прешерна, и две птички обсуждают это. Первая спрашивает: Эй, за что его вешают? Другая отвечает: За то, что в «Крещении при Савице» он написал «словенец убивал словенца, брат»[13] вместо «народ справедливо казнит антинародные элементы».

Анекдотов у них были собраны целые папки, некоторые я — в надежде, что мой лейтенант хоть раз улыбнется, — рассказал еще и за тем столом. Между ними были и такие, что я произвел уже в камере для радио «Дыра». Ни один мускул не шевельнулся на его лице. Он лишь добывал в своем руднике руду, что под аплодисменты самовластья отольется в оружье против меня.

Редко случается, что кто-то спокойно воспринимает анекдоты о себе. В этом смысле стоит упомянуть черногорцев, с наслаждением рассказывающих анекдоты о собственной лени. Геббельс собирал «Hitlerwitze»[14] только первые годы, а потом ради легкой шутки спел «Дахау». И я думаю, что именно юмор является пробным камнем для режимов. Это знал Хрущев, когда позволил напечатать свою фотографию рядом с двумя поросятами и подписью «третий справа — Хрущев». В том то и дело, юмор — это вентиль, железная машина может его себе позволить, а воздушный шарик нет. Когда я в нашей средненькой юмористической газете (которой не хватает всего того, что делает юмористическое издание привлекательным, другими словами — анекдоты щекотливые, рисунки невозможные, голые женщины такие, что нормальный человек с большей радостью бы стал евнухом), так вот, когда в этом гнезде сороки я увидел одну шутку с заголовком «Перед выборами», то почувствовал, что все-таки что-то продвинулось вперед. Двое мужчин стояли в дверях и смотрели в комнату, где на большой кровати лежала отвратительная толстая женщина. И один говорит другому: «Выбери самую красивую!» Но уже в следующий момент я подумал, что шутку можно растолковать и вполне невинно: в некоторых округах было по два правительственных кандидата, но в большинстве из них — только по одному. Анонимный народный анекдот, впрочем, никогда не вымрет, но и не станет широко распространенным. Интересно, что в тяжелые времена анекдоты становятся острее и многочисленнее, чем в благополучные. Но во времена гонки за стандартом почти замирают. Ощутима и бездна между народной шуткой и газетной продукцией. Первая — свежая, пылкая, живая, а в юмористических изданиях преобладают писанина с претензиями и плагиат. Да и сам я понял: удачными у меня были только шутки, рожденные моментом.

Удачными? Ну, они удачно открыли мне двери в новые неизвестные пределы по ту сторону решеток. Сколько шутников в Средние века сгинуло в недрах Замка Святого Ангела! Самовластье и юмор несовместимы, как невозможно одновременно закрыть и открыть двери. Об этом я вечером вещал на радио «Дыра». И поскольку без женщины никуда, я изящно описал «дорогим слушателям», как ему невозможно быть одновременно и твердым и мягким, как невозможно до конца отдаться чудесному обряду полового контакта, если на человека нападет смех, — и в заключение я вспомнил Калигулу, прозванного Башмачком. Римляне, собственно, были последним здравомыслящим народом в Европе; все, что появилось позже, — это лишь непрактичные поползновения. Когда грозный Калигула говорил на форуме, на тележке с двумя впряженными в нее поросятами под трибуну подъезжал шутник из народа. У Калигулы в руках был жезл, у шутника — обгрызенный окорок. Калигула произносил речь, шутник насмехался над его речью. Шутник показал народу задницу — с нарисованным на ней ликом государя, каждый день составлявшего список людей, которых следует убить, — и их всех действительно убили. Но шутника он не трогал — это могло быть небезопасно. Позже дураки на европейских престолах пробовали обойтись придворными шутами, но у тех уже не было связи с народом. Римский шут развлекал плебс, придворный — Его величество. Так гибнут институты.