Левая рука тьмы

Весь день темно, как будто дующий с запада ветер окружил нас дымом Дрампера.

Здесь, наверху, лед трясется меньше, но когда мы взбирались на утес, нас настигло землетрясение. Сани покатились вниз и я вслед за ними, но сила Ая спасла нас от падения к подножию утеса на двести, если не больше, футов. Если один из нас сломает ногу или плечо, это будет, вероятно, означать конец для обоих.

Долина под нами полна пара. Ее коснулась лава. Мы не можем возвращаться. Завтра попытаемся подняться дальше к западу.

Берни Тенери. Не везет. Пойдем еще дальше на запад. Темно, как в поздние летние сумерки.

Мы кашляем, но не от холода (даже ночью температура около нуля), а от пепла и дыма. Два дня прошли в напряженных попытках подняться. Всюду мы встречали непреодолимую стену. Ай истощен и рассержен. Он как будто готов заплакать, но не плачет. Я думаю, он считает плач постыдным.

В первые дни, когда он был очень слаб, он прятал от меня свое лицо. Причины личные, расовые, социальные, половые — откуда мне знать? Но имя его — это крик боли. Я ясно помню, как впервые увидел его давным-давно в Эрхенранге. Наслушавшись разговоров о чужаке, я спросил, как его зовут, и услышал в ответ крик боли: «Ай». Теперь он спит. Руки его дрожат и дергаются от усталости, а все вокруг нас — лед, скалы, пепел и снег, огонь и тьма — тоже дрожит и дергается. Выглянув из палатки, я увидел тускло-красный отсвет вулкана на облачном небе.

Орни Тенери. Не везет. Сегодня двадцать второй день путешествия, и с десятого дня мы не продвинулись на восток, наоборот, ушли на двадцать — двадцать пять миль на запад. С восемнадцатого дня мы вообще не продвинулись и могли бы с тем же успехом сидеть на месте. Даже если нам удастся подняться на лед, хватит ли нам теперь пищи? Трудно не думать об этом. Дым и пепел от извержений мешают смотреть вдаль, поэтому мы не можем выбирать путь.

Ай предлагает попробовать каждый подъем, даже самый крутой. Он нетерпелив и раздражен моей осторожностью. Нам следует сдерживаться. Через день или два я буду в кеммере, и напряжение возрастет…

А тем временем мы бьемся головами о ледяные утесы в полной пепла тьме. Если бы я писал новый йомештский канон, то посылал бы воров после смерти сюда. Воров, которые ночью крадут продовольствие в Туруфе, воров, которые крадут сердце и имя человека и отсылают его пристыженного и изгнанного.

Голова у меня гудит, я не в состоянии даже прочесть написанное.

Хардахад Тенери. Мы на Гобрине. Двадцать третий день пути, и вот мы на леднике Гобрин.

Утром, пройдя лишь несколько сотен ярдов от ночного лагеря, мы увидели дорогу на лед, широкую, мощенную шлаком. Мы прошли по ней, как по главной улице Эрхенранга, и вот мы на льду. Мы движемся на восток домой.

Радость, испытываемая Аем от нашей победы, заразила и меня. Впрочем, вверху так же мрачно, как и внизу.

Мы на самом краю плато. Расщелины, некоторые достаточно широкие, чтобы поглотить целую деревню, не дом за домом, а всю сразу, уходят на север и скрываются из вида. Большинство из них пересекают наш путь, поэтому нам постоянно приходится идти не на восток, а на север. Идти трудно. Мы тащим сани меж огромных складок льда, образовавшихся от напора ледяного щита на Огненные Холмы. Изуродованные давлением ледяные утесы приобретают диковинные формы: опрокинутые башни, безногие гиганты, катапульты. На протяжении многих миль лед все вздымается, стараясь затопить горы и заглушить огонь, заставив замолчать вулканы. В нескольких милях к северу изо льда поднимается пик — острый голый конус молодого вулкана, на много тысячелетий моложе этого ледяного щита, который шеститысячной футовой толщей покрывает невидимые склоны.

Весь день, оглядываясь, мы видели пепельно-серое облако над Дромаголом, которое кажется серым продолжением льда.

Дует сильный ветер и разгоняет дым и пар, которым мы дышали все последние дни.

Облако дыма за нами, как черная крышка, скрывает ледник, горы, каменную долину и всю землю. Здесь нет ничего, кроме льда. Но молодой вулкан к северу от нас думает по-другому.

Снега нет, пасмурно. В сумерки на плато — минус четыре градуса. Под ногами новый лед, предательский и скользкий. Мы часто падаем. Падая, я еду на животе не менее пятнадцати футов. Ай в упряжке сгибается от хохота. Он извиняется и объясняет, что считал себя единственным человеком на Гетене, способным поскользнуться на льду.

За день прошли тринадцать миль, но если мы и дальше будем придерживаться такого темпа среди утесов и расщелин, то скоро замучаемся и попадем в худшую беду, чем езда на животе.

Убывающая луна стоит низко, она тускла, как засохшая кровь, большое коричневатое радужное облако окружает ее.