Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Разумеется, он не мог не постараться обелить себя: «Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобой, подчинялся тяжелым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло все больше и больше. Были и еще другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя».

Затем Толстой немножко покаялся: «За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом».

И даже выразил готовность пойти ради жены на великую жертву, отказавшись видеться с Чертковым. Невозможно поверить в то, что он был искренен, когда писал:

«4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Чертковым, то я готов не видаться с ним, хотя скажу, что это мне не столько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но если ты хочешь, я сделаю».

А вот пятый пункт письма выглядит совершенно естественно и сомнений в искренности Толстого не вызывает: «. ..если ты не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад свое обещание не уезжать от тебя. Я уеду. Уеду, наверное, не к Черткову. Даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что дальше так жить, как мы живем теперь, невозможно».

Завершалось письмо чем-то вроде лирического отступления: «Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу. Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать лечь, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал и слушал до часу, до двух — и опять просыпался и слушал и во сне или почти во сне видел тебя. Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь все, как должно. Про себя же скажу, что я с своей стороны решил все так, что иначе не могу, не могу. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя, себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех».

После некоторых проволочек Чертков был вынужден вернуть дневники, предварительно списав оттуда все пикантное, все записи в той или иной мере компрометирующие Софью Андреевну. Дневники привезла от него Александра Львовна.

В Ясной Поляне на нее сразу же набросилась мать. Вырвала из рук сверток с дневниками, унесла к себе и принялась читать, лихорадочно перескакивая со страницы на страницу, с тетради на тетрадь. Дневники у Софьи Андреевны отобрали и заперли в шкаф, ключ от которого Лев Николаевич дать ей отказался.

В ответ Софья Андреевна заявила, что выпила опий, но вскоре призналась мужу: «Я тебя обманула, я и не думала пить». Толстой пригрозил ей уходом из дома. Он выглядел настолько решительным, что Софья Андреевна пошла на попятный и даже «разрешила» мужу приглашать к ним Черткова. «Разрешила» не без задней мысли. Вот что писала она в дневнике: «Разрешила через силу Черткову бывать у нас, старательно вела себя с ним, но страдала; следила за каждым движением и взглядом и Льва Николаевича и Черткова. Они были осторожны. Но до чего я ненавижу этого человека! Мне страданье — его присутствие, но буду выносить, чтоб видеть их вместе на моих глазах, а не где-нибудь еще, и чтоб они не затеяли вместо свиданий какую-нибудь еще длинную переписку».

Софье Андреевне казалось, что муж скрывает от нее какие-то страшные тайны — иначе почему бы ему понадобилось прятать дневники? «Я думала, что если Лев Никол, так тщательно прячет свои дневники от меня именно, чего никогда раньше не было, — писала она в дневнике 18 июля, — то в них что-нибудь есть такое, что надо скрывать именно от меня; так как они были и у Саши, и у Черткова, а теперь закабалены в банк. Промучившись сомнениями и подозрениями всю ночь и весь день, я высказала Льву Ник-у и выразила подозрение, что он мне изменил так или иначе, записал это в дневники и теперь скрывает и прячет их. Он начал уверять, что это неправда, что он никогда не изменял мне. Так зачем же их прятать? Из злобы и упрямства? Ведь если там много хороших мыслей, то они могли бы мне принести только пользу».

«Но нет, если скрывают, то наверное что-нибудь дурное, — с ожесточением продолжает она. — Я ничего не скрываю: ни дневников, ни своих “Записок”, пусть весь мир читает и судит. Какое мне дело до людского суда! Знаю свою чистую жизнь, знаю, что читаю теперь, как книгу, все ощущения и самую суть природы и характера моего мужа, скорблю и ужасаюсь! »