Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Чертков оставил армейскую службу и прилепился, если так можно выразиться, к Толстому в роли духовного сына. Как часто бывает, ученик-фанатик оказался глупее и непримиримее учителя-мыслителя — Чертков начал то и дело поправлять Льва Николаевича и бесцеремонно вмешиваться в его семейные дела, чем вызвал недовольство Софьи Андреевны, поначалу благоволившей к единственному «светскому» последователю мужа, «блестящему конногвардейцу».

Постепенно расположение сменилось иронией, а ирония перешла в неприязнь. Ну, а уж от неприязни до ненависти рукой подать. «Владимир Григорьевич» стал «идолом» и «разлучником».

На третий месяц знакомства Чертков мог потребовать от Льва Николаевича приехать к нему в имение (Воронежская губерния — не ближний свет!), чтобы помочь обратить в «толстовство» трех крестьян.

Лев Николаевич, такой самолюбивый, такой самостоятельный, такой независимый, позволял Черткову не только вмешиваться в «приватную интимность», но и давать чудовищные в своей бестактности советы. Софья Андреевна считала, что Лев Николаевич попросту падок на лесть. «Было письмо от Черткова, — писала она в дневнике. — Не люблю я его: не умен, хитер, односторонен и не добр». И поясняла следом: «Л.Н. пристрастен к нему за его поклонение».

Расположение Льва Николаевича к Черткову росло. «Как я радуюсь, что вегетарианство вам пошло на пользу, — писал ему Толстой. — Это не может быть иначе. Продолжаются ли ваши сношения с мужиками? Это, как все хорошее, и радостно, и здорово, и полезно».

Не исключено, что благоволение Толстого поначалу было проявлением жалости и сострадания к психически не уравновешенному (скажем прямо — психически нездоровому) человеку. «Скажу вам мое чувство при получении ваших писем: мне жутко, страшно — не свихнулись бы вы», — писал он Черткову, а в дневнике записывал: «Видел сон о Черткове. Он вдруг заплясал, сам худой, и я вижу, что он сошел с ума».

А вот другая запись о Черткове из дневника Толстого: «Он удивительно одноцентренен со мною».

Чертков не скрывал, что страдает манией преследования, периоды маниакального возбуждения чередовались у него с длительными депрессиями, суждения его были странны, но, надо отдать ему должное, он мастерски умел производить впечатление. Лоск, красота, манеры, тихий вкрадчивый голос...

Это был черт, дьявол, Сатана, явившийся в семью Толстых, чтобы разбить ее вдребезги, была уверена Софья Андреевна. Дьявол приторный,, вязкий, медоточивый, но в то же время способный на все ради достижения своих целей.

Одно время Софья Андреевна подозревала, что ее мужа и Черткова связывает не только духовное родство, но и физиологическая приязнь самого что ни на есть земного свойства. Уж больно трогательной и крепкой казалась ей эта внезапно возникшая дружба между ними.

«Отношения с Чертковым надо прекратить. Там всё — ложь и зло, а от этого подальше», — провозгласила в дневнике в марте 1887 года Софья Андреевна и начала действовать. Причиной послужило письмо Черткова Толстому, случайно обнаруженное Софьей Андреевной. Согласно семейной традиции супруги читали и дневники и письма друг друга, поэтому не было ничего предосудительного в том, что Софья Андреевна найденное письмо прочитала.

Прочитала и вознегодовала. Чертков писал о том, как сам он счастлив в семейной жизни и жалел Толстого, которому на этом поприще не повезло. Ни разу не называлось имя Софьи Андреевны, но к чему имена? Достаточно было хотя бы вот этой фразы: «При этом я всегда вспоминаю тех, кто лишен возможности такого духовного общения с женами и которые, как казалось бы, гораздо, гораздо более меня заслуживают счастья».

«Спасибо вам за него, — благодарил Толстой Черткова за это письмо. — Вы верно не можете себе представить мою радость при чтении его. Как всё хорошо: и ваша жизнь с женою и матерью, и те запросы жизни, которые встают перед вами. Очень радуюсь и люблю вас».

Вмешательство в его семейную жизнь Льва Николаевича не покоробило. Чуть ли ни с самого начала знакомства он стал поверять новому другу сокровенные тайны, всячески жалуясь на своих домашних.

«Мне стыдно писать это, стыдно жить. Дома блюдо осетрины, найдено не свежим. Разговор мой перед людьми мне близкими об этом встречается недоумением — зачем говорить, если нельзя поправить. Вот когда я молюсь: Боже мой, научи меня, как мне быть, как мне жить, чтобы жизнь моя не была мне гнусной».

Оказывается, такой пустяк, как несвежая осетрина, мог расстроить великого мыслителя. Поистине — ничто человеческое не было ему чуждо. Интересно — ели ли осетрину яснополянские крестьяне, и если ели — то как часто?