Лев Толстой

В те времена гребенские казаки жили на том берегу Терека: на первом уступе гор — «на гребне». По уговору с русским правительством они перешли за Терек на плодородную, но опасную полосу, окаймляющую русские владения.

В легенде царь, заключив с казаками соглашение, «уходит в свою Сибирь».

Понятие о России здесь очень смутно, но, может быть, Сибирь указана потому, что завоевание Сибири связано тоже с казаками.

Может быть, поселения гребенских казаков на Кавказе и поход казаков, нанятых Строгановым, на Сибирь одновременны.

Толстой, позднее изучая русскую историю, утверждал, что недаром на Западе нас называют казаками. Народ хочет быть казаками. Царевна Софья не могла завоевать Крым, а казаки бывали в Крыму неоднократно. Азов, который Петр взял с таким трудом, казаки захватили и держали два года.

И при Петре штурм валов Азова и победа над флотом турецким принадлежали казакам.

Толстой видит в казачестве образец для всей России — крестьянство без дворян.

Такое толкование относится и к периоду завершения «Казаков» и ко времени работы Толстого в Яснополянской школе.

Яснополянские школы со свободным приходом и уходом, без определенной программы, основанные для поиска и выращивания талантливых детей, — как бы казачьи школы, как бы продолжение идей казачества на педагогику. Эта ватага без начальства — осуществление мечты о казачестве.

Жили здесь, не боясь ни гор, ни Терека, хотя были станицы, у которых крыши при высокой воде в Тереке оказывались ниже мутной, быстрой речной волны. Вода могла прорваться и прорывалась; тогда станицы уходили от реки подальше, бросая старые виноградники и огороды.

Казаков правительство трогало мало. Старые казачьи традиции были связаны с горским укладом жизни и со старыми русскими обычаями, принявшими здесь новый характер.

На краю русской земли, за Волгой, за песками жила крестьянская община без помещиков и попов. Не было здесь бедняков, измученных женщин, оглядки на приказчика; тут никого нельзя было приказать высечь и даже трудно было кого-нибудь обласкать.

Разбитый Пугачев, говорят, хотел уйти на край русской земли к терским казакам.

Но и здесь все менялось.

Пришли войска, чиновники, появились деньги, батраки. Казак старого времени стал редкостью; Епифану Сехину теперь под восемьдесят лет, он сам говорит, что, когда у солдат была царица, так он был уже не мальчиком; значит, в конце XVIII века Епишке было уже лет за двадцать.

Толстой его описал так:

«Через несколько минут в дверях хаты показалась фигура дяди Ерошки. Тут только Оленин заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что красно-коричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой было все изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч были так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека. На голове его из-под коротких волос видны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая толстая шея была, как у быка, покрыта клетчатыми складками.

Корявые руки были сбиты и исцарапаны. Он легко и ловко перешагнул через порог, освободился от ружья, поставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил сложенные в хате пожитки и вывернутыми ногами в поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним вместе проник в комнату сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю, водки, пороху и запекшейся крови».

Этот могучий человек когда-то был славен по всему войску. Сейчас он говорил Лукашке:

«— Не то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят».

Все прошло, старый казак, который совершал невероятные подвиги, стал чудаком и посмешищем для станицы. У него нет места, где бы его слова слушали; это не Старый цыган из поэмы Пушкина «Цыганы». Только Толстой слушает Епишку; только в лесу старый охотник, который все знает, все понимает, освобождался от насмешек, от всего того, что ему не нравилось; здесь он дружил со зверями, с лесом и учил Толстого, как понимать и любить мир.

Крепостных среди казачества не было, и Толстой со своими дворовыми был для казаков явлением новым, неприятным. Про него первое время говорили плохо.

И крестьяне, которые жили дальше к Кизляру, помещиков не имели, жили свободно, ходили со стаями полуприрученных собак на кабанов, а так как ружей не хватало, то кололи кабанов штыками, привязанными на палки.

Лев Николаевич около десяти раз возвращался в станицу Старогладковскую. В первое время он жил здесь с братом; Николай Николаевич всем нравился, его любили дети, друзья, подчиненные. Он был удачлив и когда начал писать, то сразу создал прекрасные вещи. Но он ничего не хотел, и прежде всего не хотел никем казаться: его увлекали вино и охота.

Охота и вино сблизили Николая Николаевича с Епишкой, и он оценил старого казака, который прекрасно знал лес, выслеживал зверя и рассказывал про зверей.

Епифан Сехин ввел Николая Николаевича в литературу. О нем написал H. Н. Толстой замечательный очерк «Охота на Кавказе».