Лев пробуждается

Спешившись, они повели своих мокрых, заляпанных грязью гарронов по скользким булыжникам мостовой, по щиколотку утопая в рыбьих костях и старых собачьих испражнениях, стиснутые подступающими все ближе покосившимися стенами домов бедноты, где застилающий полы камыш никогда не убирали, разившие телесными жидкостями, наводившими на мысли о печеночной гнили, червях, параличе, нарывах, свистящих легких и всех прочих мерзостных лихорадках без остатка.

И вполне уместно, что эта улица, стиснутая покосившимися домишками, дрейфовавшими сквозь медленный ветер переулков, будто насквозь прогнившие лодчонки, выблевала их к дому призрения прокаженных Святого Варфоломея — каменному призраку, окутанному тьмой, кроме одного места, проливающего масляно-желтое сияние сквозь щели больших двустворчатых дверей, ведущих во двор, а оттуда через арку на улицу.

Промокший до нитки отряд остановился, и Брюс улыбнулся Псаренку. Одетый, как и все они, в простую рубаху и грубый плащ, скрепленный железной булавкой, без гербовой накидки и крикливого геральдического щита, граф Каррикский выглядел тятей Псаренка — и откровенно наслаждался происходящим. В отличие от Киркпатрика, совершенно не одобрявшего идею наследника Аннандейла и законного претендента на трон Шотландии вырядиться крестьянином и подвергать свою жизнь такой опасности. В конце концов оруженосец не сдержался, заявив, насколько глупо со стороны графа королевства шляться где попало, рискуя головой в безрассудной авантюре в компании шайки сброда. Шайка сброда — Куцехвостый Хоб, Долговязый Тэм, Сим и Уилл Эллиот — угрюмо зарычала в ответ, и даже Хэл оскалил зубы, видя, что оскорбление распространяется и на него, пока Брюс голосом, хлестким, как удар мечом плашмя, не велел Киркпатрику держать язык за зубами.

Тут они вручили поводья своих невозмутимых, насквозь мокрых гарронов Уиллу и слякотно скользнули на свои места. Сим и Хэл заняли места по обе стороны больших дверей; все хранили полнейшее молчание, а Псаренок, замотав голову мешковиной на манер клобука, сделал глубокий вдох и двинулся вперед.

У Хэла перехватило горло при виде парнишки, казавшегося еще меньше прежнего на фоне громадных двустворчатых дверей из мощных брусьев, густо усаженных гвоздями. За ними находилась кухня, и ее красно-желтый свет не могли удержать даже такие двери, потому что это единственная часть госпиталя, не засыпающая ни на час.

Откуда-то из города на вялых крыльях ветерка долетели смутные звуки инструментов и голосов мотета: «Ahi, amours, com dure departie»[71]. Эти звуки с мучительной отчетливостью напомнили Киркпатрику об эле, вине, тепле и духоте — и не только. Они напомнили об Окситании и о том, что он чинил там катарам — так сокрушительно, что оруженосец графа едва не застонал. И вдруг этот неведомый продавец индульгенций Лампрехт будто разом извлек на свет закопченные воспоминания, которые Киркпатрик считал давным-давно запечатанными за крепко заколоченной дверью в голове…

Со времени жизни в Дугласе Псаренок знал кухни вдоль и поперек. Именно он придумал способ пробраться в госпиталь и высказал его вслух только потому, что великий граф — возносящийся над ним просто-таки в заоблачные выси, — однажды вечером разделил с ним чашу и заветнейшие мысли. С этого момента Псаренок отдался ему всей душой, а когда высказанный план заслужил кивки одобрения, сознание собственной новоприобретенной ценности нахлынуло столь внезапно, что прямо голова кругом пошла.

Он заколотил по двери своим кулачком величиной с орешек, потом крепко пнул, не зная, достаточно ли шуму натворил.

Работники в кухне застыли как вкопанные. Аббат Джером поглядел на помощников — прокаженных, находящихся на разных стадиях болезни, но обладающих умениями, необходимыми, чтобы печь хлебы и готовить пищу. Сбоку припекой выступал только пузатый Готер, приставленный Мализом приглядывать за этой дверью и кухонной службой. Заслышав стук, он моргнул раз-другой, но когда стук раздался во второй раз, подошел к дверце, врезанной в одну из исполинских створок, и отодвинул дощечку, позволившую выглянуть наружу. Сперва не увидел вообще ничего, потом раздался голос, заставивший его опустить глаза к потрепанному мальчонке, съежившемуся под куском насквозь мокрой мешковины. Капли дождя сбегали у него с кончика носа. Нечасто Готеру приходилось видеть более жалкое зрелище.

— Пшел вон, — рыкнул он, с облегчением увидев всего-навсего отрока. — Тут не подают.

— Молю лише Бога и Святых Его благословить вас, сэр, — услыхал он в ответ. — Я прибывши дать, а не взять. Добрая госпожа, чей муж недавно помре, являет шпиталю ейную милость ради вознесения души оного.

Замешкавшись, Готер растерянно облизнул губы.

— Пара агнцев, — не унимался отрок.

Готер в замешательстве обернулся к аббату Джерому, и тот одобрительно кивнул, стараясь изобразить, что дело это заурядное, как дыхание, хотя, правду говоря, увидел подвох сразу же и сердце у него в груди екнуло.