Лев Африканский

На самом деле я слал ему послание за посланием, но он упорно не желал отвечать на них. Мои слова тронули султана, и в его голосе появились дружеские нотки:

— Ты ни в чем не виноват, Хасан, но все против тебя. И в глазах большинства должен понести наказание. В то же время я не могу забыть, что ты верно служил мне.

Он умолк, взвешивая все «за» и «против», и я поостерегся прерывать его размышления, нутром чуя, что он склоняется к милосердию. Канцлер нагнулся к нему с явным намерением повлиять на него, но султан недовольно отстранился, после чего постановил:

— Тебя ждет не участь убийцы, Хасан, а участь жертвы. Как и Зеруали, ты приговариваешься к изгнанию. В течение двух лет ты не будешь являться во дворец, проживать в Фесе и какой-либо другой принадлежащей мне провинции. Начиная с двадцатого дня месяца раджаба всякий, кто увидит тебя в границах королевства, уполномочен доставить тебя сюда в кандалах.

Несмотря на суровый приговор, мне пришлось сделать усилие, чтобы не выказать своего облегчения. Я избежал темницы и разорения, а продолжительное путешествие ничуть меня не пугало. А кроме того, у меня был целый месяц, чтобы привести в порядок свои дела.

* * *

Мой выезд из Феса был триумфальным. Было важно отправиться в изгнание с высоко поднятой головой, разодетым в парчу, и не ночью, а при свете дня, и проследовать по кишащим людьми улочкам во главе внушительного каравана, состоящего из двух сотен верблюдов, нагруженных всякого рода товарами, пятидесяти вооруженных стражников, бывших у меня на содержании и готовых отразить нападение грабителей, наводнивших дороги. При мне было двадцать тысяч динар — целое состояние. Проезжая по городу, я сделал три остановки: перед медресе Бу-Инания, во дворе мечети Андалузцев и на улице Горшечников у ворот Победы, и каждый раз бросал в толпу золотые монеты, в ответ удостаиваясь приветствий, благодарных возгласов и оваций.

Это было рискованно. Несколько недоброжелательных слов, сказанных на ушко канцлеру, затем переданных султану, — и я мог быть схвачен и обвинен в том, что обернул в шутку высочайшее повеление. И все же я пошел на этот риск не только из-за своего самолюбия, но и ради отца с матерью, и дочери, которым предстояло прожить без меня эти два года.

Разумеется, я оставил им достаточно средств, чтобы они долгие годы могли себе ни в чем не отказывать, быть всегда сытыми, одетыми в новую одежду и позволить себе держать слуг.

Отъехав от Феса на расстояние двух миль, на дороге в Сефру, будучи уверенным, что все опасности позади, я приблизился к паланкину, убранному шелками, в котором находилась Хиба.

— Вряд ли фессцы припомнят, чтобы кто-нибудь так же гордо отправлялся в ссылку, — довольный собой, бросил я ей.

— К чему бросать вызов приговорам Судьбы, играть с огнем? — явно не разделяя моего легкомыслия, ответила она.

Я пожал плечами, ничуть не обеспокоившись.

— Разве я не поклялся привести тебя в твое племя? Ты будешь там через месяц. Если только не пожелаешь сопровождать меня в Томбукту, а оттуда в Египет.

Вместо ответа она выдохнула загадочное и исполненное страха «Inchallah!».

Четыре дня спустя мы оказались в Вороновой горловине. Стоял октябрь, было холоднее, чем я мог предполагать. Когда пришло время расположиться на ночлег, стражники разбили лагерь в небольшой впадине между двумя возвышенностями, надеясь таким образом защититься от ледяных атласских ветров. Палатки расставили кругом, а в центре возвели настоящий полотняный дворец, стены которого были изукрашены вышитыми изречениями из Корана.

Нам с Хибой предстояло провести в нем ночь. Я не без удовольствия вкушал приближение ночи, но чуть только стемнело, моя подруга наотрез отказалась спать в шатре. Причин она не назвала, но в ее глазах было столько страха, что я не стал принуждать ее. В полумиле от лагеря она приметила вход в пещеру, где и пожелала провести эту ночь.

Горы, соседство с гиенами, львами, леопардами, может быть, даже огромными драконами, о которых шла молва, будто при соприкосновении с ними человеческое тело рассыпается, словно оно из глины?! Но вот как раз этого Хиба и не боялась. Холодной осенней ночью ее почему-то пугали не они, а мой великолепный шатер.

Пришлось уступить. Преодолевая собственные предубеждения, я позволил ей увести себя в пещеру, несмотря на предостережения моих людей и их непочтительные взгляды в нашу сторону. Мой авторитет и впрямь пошатнулся, когда Хиба смешно нагрузилась шерстяными одеялами, фонарем, бурдюками с верблюжьим молоком и связкой фиников.

Пещера, или скорее углубление в скале, оказалась небольшой, и это меня успокоило. Ощупав стены, я убедился, что мне не придется делить место ночлега с диким зверем, разве что с моей неугомонной Хибой, которая вела себя все более странно: заваливала камнями вход, расчищала землю под ногами, оборачивала шерстяным одеялом бурдюк и финики, чтобы предохранить их от замерзания. Я же праздно сидел себе и посмеивался над ней, но ни шутки, ни упреки на нее не действовали, она упорно, словно муравей, кружила по пещере и лихорадочно обустраивала ее.