Лев Африканский

В этот вечер отец уснул у Сальмы, и она без труда произнесла заклинание и обронила каплю зелья. Но на следующий день случилось то, чего следовало ожидать. Мохаммед был у Варды, мать, дрожа от страха, проникла в их спальню. Только она собралась оросить спящего отца каплей драгоценного зелья, как Варда завизжала, разбудила отца, и тот схватил нежданного гостя за ногу. Сальма с рыданием рухнула наземь.

Увидя в ее руках склянку, Мохаммед обозвал жену колдуньей, безумицей, отравительницей и, не дожидаясь рассвета, трижды прокричал: «Анти талика», объявив таким образом, что отныне она не жена ему.

ГОД ПЛАКАЛЬЩИЦ 902 Хиджры (9 сентября 1496 — 29 августа 1497)

В этот год Боабдиль собственной персоной явился к нам выразить соболезнования. Когда я говорю «к нам», я имею в виду дом Кхали, где мы жили с тех пор, как отец прогнал Сальму. Низложенный султан вошел в гостиную в окружении дворецкого, секретаря и шести стражников, одетых по моде Альгамбры. Он шепнул несколько приличествующих случаю слов дяде, который долго пожимал ему руку, после чего усадил его на свой высокий диван, единственный в доме. Свита осталась стоять.

Ночью скончалась бабушка, и с утра в дом стали приходить знавшие нас по Гранаде. Боабдиль явился без предупреждения, задолго до полдневной молитвы. Никто из тех, кто находился в это время у нас, не уважал его, и все же его титулы, даже потерявшие весь свой смысл, вменяли его бывшим подданным в обязанность с почтением относиться к нему. Да и случай был неподходящий для того, чтобы сводить счеты либо злиться. Один лишь Астагфируллах, вошедший чуть ли не следом за султаном, не удостоил его ни малейшим взглядом и, сев на первую попавшуюся подушку, стал вслух хриплым голосом читать стихи из Корана.

Кто-то молился, кто-то впал в забытье, порой забавлявшее меня, кто-то неутомимо судачил. Слезы были только на глазах у Кхали. Я и сейчас, много лет спустя, вижу его, он как бы обретает плоть, когда я мысленно возвращаюсь в то время. И себя я вижу: как я сижу на полу, без радости, но и без особой печали, с сухими глазами, и жадно разглядываю окружающих. Взор мой переходит с тучного Боабдиля на Астагфируллаха, с годами в изгнании ставшего совсем бестелесным. Как никогда огромным, непомерным кажется его тюрбан. Стоит ему умолкнуть, как вступают плакальщицы, и ну голосить, рвать на себе волосы, раздирать в кровь свои вымазанные сажей лица. А в это время в углу патио те мужчины, что носят женское платье, бреют и украшают себя, приглашенные на подмогу, вскидывают тамбурины, издающие переливчатый звон. Астагфируллах снова принимается читать стихи из Корана, все громче и неистовее. Время от времени какой-нибудь уличный поэт читает победным голосом элегию, уже послужившую на смерть не одного десятка горожан. Снаружи долетает запах пищи: это соседи принесли поесть, так как до тех пор, пока тело не предано земле, готовить в доме запрещено.

Смерть: праздник, зрелище.

Отец пришел лишь в полдень, смущенно объяснив, что только что узнал о печальном событии. Все с любопытством уставились на него, считая своим долгом холодно поприветствовать его, а то и вовсе не обратить внимания. В эту минуту во мне все оборвалось. Лучше бы уж он вообще не приходил или не был бы моим отцом. Устыдившись своих мыслей, я приблизился к нему, положил голову ему на плечо и надолго замер. Пока он медленно гладил меня по голове, я отчего-то задумался о предсказании астролога-каббалиста.

Итак, смерть явилась. Безотчетно я был с самого начала уверен, что жертвой ее не станут ни моя мать, ни мой отец. Позже Сальма признается мне, что испугалась за меня. То, чего не могла высказать она, даже самой себе, в глубине души, за нее выразил старый Астагфируллах, правда, в виде притчи.

Поднявшись, чтобы восславить усопшую, он обратился сперва к моему дяде: