Лев

Девочка снова принялась дуть в стакан, но уже совершенно машинально. Ее черты выражали всепонимание и глубокую боль взрослого человека. Жизнь Патриции была, видимо, куда труднее и сложнее, чем я думал. Она любила мать и знала, что заставляет ее мучиться, но ничего не могла поделать, иначе она перестала бы быть сама собой.

Патриция обмакнула в свое питье палец с обломанным ногтем, отхлебнула немного и добавила сахару.

— Мама у меня очень ученая, — снова заговорила девочка с гордостью. — Историю, географию, арифметику, грамматику, — все-все знает. И я, если только хочу, заучиваю все быстро.

Она перешла на тот доверительный, почти беззвучный тон, каким говорила со мной при первой нашей встрече у водопоя — чтобы не тревожить животных:

— Знаете, в пансионе, в Найроби, я была впереди всех других, я это сразу увидела. Я могла бы перескочить через класс, а может, и через два. Но я притворялась дурочкой, чтобы меня поскорее отослали обратно. Иначе я бы там умерла!

Патриция жадным взглядом окинула большую поляну, лужи воды, мерцавшие среди трав, и густые массивы деревьев, словно хотела проникнуть в их таинственную глубину. Потом, в несколько глотков, допила лимонад и воскликнула:

— Зовите вашего шофера! Пора!

Она сняла с плеча обезьянку и посадила ее на спину Цимбеллины.

— Уходите-ка отсюда, вы оба! — сказала она. — Домой!

Маленькая газель с Николасом на спине, аккуратно переставляя копытца, величиной с наперсток, спустилась с веранды и затрусила к бунгало Буллитов.

Патриция, пританцовывая, сбежала по ступенькам и толкнула дверцу моей машины.

— Если бы я была одна, я бы пошла, как всегда, пешком, — сказала она. — Но с вами…

Ее темные глаза искрились. Наверное, она представила себе, как бы я бежал за ней, задыхаясь, неловко путаясь, застревал во всех колючих кустах, мимо которых она проскальзывала, как ящерица.

— Куда мы едем, мадемуазель? — спросил Бого.

Она что-то быстро ответила ему на языке кикуйю. Бого повернулся ко мне: каждая морщина его лица выражала ужас. Даже белки глаз потускнели.

— Молчать! — крикнула ему Патриция. — Я сказала, молчать!

Она вдруг обрела голос своей крови, голос приказа, естественный и жестокий, свойственный детям, которым со дня их рождения подчинялись все слуги в доме.

— Но…о, простите, мадемуазель, — бормотал Бого, словно защищаясь. — Простите, месье… Ведь это строго запрещено, — подъезжать к животным без рейнджера.

— Да, это так, — сказал я Патриции. — Твой отец…

— Со мной можно! — крикнула девочка. — И нам никто не нужен!

Пока я раздумывал, из колючего кустарника неожиданно вынырнул Кихоро. Он шел, наклонившись вперед, как будто тяжесть двустволки пригибала его к земле. Кихоро остановился у машины и уставился на меня своим единственным глазом. Я понимал его затруднение. Ему было приказано охранять девочку всюду, и чтобы она этого не заподозрила. Как ему быть, если она уедет со мной?

И я предложил:

— Может быть, вместо рейнджера мы возьмем Кихоро?

«Вместо рейнджера»! — возмущенно передразнила меня Патриция. — Да он самый лучший следопыт, загонщик и стрелок во всем заповеднике! Он знает его лучше всех!

Она сделала знак Кихоро. Тот боком — иначе не позволяло искалеченное тело — втиснулся в машину и сел рядом с шофером. Бого вздрогнул от отвращения. Этот человек не имел ничего общего с рейнджерами в красивых мундирах, приученными сопровождать посетителей. Одноглазый, весь в шрамах, в лохмотьях, от которых воняло потом и джунглями! А главное — Кихоро был из племени вакамба, самого воинственного и смелого, такого же, как масаи.

Мы поехали по средней, уже знакомой дороге, единственной, разрешенной для туристов. Патриция оперлась на спинку, вытянула ноги на сиденье, потом поджала их, вытянула снова и полузакрыла глаза.

— Ваш автомобиль прямо как кровать на колесах, — сказала она.

В моем распоряжении был наемный «шевроле», лимузин, выпущенный несколько лет тому назад, куда более вместительный и с более мягкой подвеской, чем «лендровер» Буллита — английский вариант джипа.

— Только эта машина, — продолжала Патриция, с наслаждением потягиваясь и радуясь такой роскоши, — ни за что не пройдет там, где ездит отец. А потом — из нее почти ничего не видно. Патриция подползла ко мне по сиденью на коленях.

Она безмолвно смеялась.

— Посмотрите на Кихоро, — шепнула она. — Какой он несчастный! Ну прямо обезьяна, запертая в клетку…

Но как ни тихо говорила Патриция, старый следопыт услышал свое имя. Он повернулся к нам. Никогда еще не видел я так близко его лица, на котором среди десятков шрамов на месте правого глаза зияло черное пятно, кровавая дыра. Патриция жестом показала, что не звала его. Изуродованное лицо снова отвернулось, глядя вперед.

— Откуда у несчастного все эти шрамы? — спросил я.

— Он вовсе не несчастен, — уверенно сказала Патриция. — Здешние люди не страдают от своего уродства. И охотники гордятся полученными на охоте ранами.

— А как он их получил?