Летом сорок второго

– Муку не подворовываешь при пересыпке? – шутя или всерьез поинтересовался управляющий.

– Как можно, Борис Михалыч! Вы меня на такое место устроили, да чтоб я вас подвел? – даже обиделся Медков.

– Значит, без потерь у тебя? – прохаживаясь по амбару и оглядывая мешки, говорил Клейст. – Иди-ка сюда, – что-то увидев, поманил он к себе работника.

Сергей Гаврилович подошел. Управляющий показал ему на прогрызенный мышью угол мешка и просыпанное просо.

– Без потерь, говоришь? – Клейст влепил подчиненному жесткую оплеуху.

Сергей Гаврилович зажал губу, из которой потекла струйка крови.

– За недогляд твой, – добавил управляющий.

С момента прихода немцев это уже был не тот Борис Михалыч, каким его знали раньше. Может, он не выдержал испытания «медными трубами», может, занимаемая им должность обязывала действовать жестко и держать работников в узде, чтобы они не разворовали доверенного ему хозяйства. Не исключено, что в нем постепенно вновь воскресло высокомерное отношение ко всему негерманскому.

Ольга после обеда, взяв с собой Тамару и Тоню, шла к жене Клейста, которую знала давно, когда та еще жила в Кирпичах. Там она укладывала спящую Галю на кровать, сама садилась болтать с супругой Клейста, а девушки в это время вязали детям шерстяные чулки. Тамара изредка бросала взгляды на портреты Гитлера и Хорти, висевшие напротив икон.

– Сергеевна, твой-то где нынче? – спросила Ольга.

– Опять мадьяры приезжали, уехал с ними. Говорит, ночью побег в «Опыте» был.

Все давно знали, что близ Гришевки в совхозе «Опыт» организован концлагерь. В нем содержалось немало белогорцев. Люди там жили в бывших свинарниках.

– А кто ж сбежал-то? Не из наших, не из белогорских? – спросила Антонина.

– Гражданские вроде бы все на месте, – отвечала супруга Клейста, – а военных было четыре десятка, так тех недосчитались утром. Мой говорит, будто поначалу туалета в лагере не было, люди ямки в бараке рыли и ходили туда. Дак весь барак уже ископали. Уговорили коменданта туалет в лагере поставить. Выстроили будку прямо над обрывом, на краю лагеря. Так военные этой ночью через дырку в уборной все на волю-то и вышли. Прямо в овраг попрыгали.

– А твоего зачем туда вызвали? – допытывалась Ольга.

– Вроде как переводчик тамошний, Шнейдер, что до войны в школе у нас работал, он с побегом помог. Что с ним стало, не знаю, а только Михалычу сказали, что туда будет ездить переводчиком, пока новый у них не сыщется.

– Думала ль, когда за него замуж шла, что так пановать с ним к старости будете?

– Ой, Гавриловна, не говори. Сколько меня родители отговаривали: да немец, да на что он тебе, да веры не нашенской, голытьба, ни кола ни двора. А он, глядишь ты, крестился на русский манер, потом работать стал за двоих, германская порода, трудолюбивая. Если бы в ту историю с монастырем не ввязался, глядишь, раньше бы мы пановать начали. Десять годков ведь тогда ему присудили. Вышел из лагеря – Аркашка у нас появился. И сейчас, Гавриловна, слава богу, все есть, – обвела взглядом комнату супруга Клейста, – и воду нам возят, ходить к ставку не надо, а вот… душа болит, Гавриловна, болит. Не по-людски, наверное, живем…

* * *

Две нестарые женщины из слободы Подгорной пошли к соседнему хутору за дровами. На краю небольшого лесочка попалась им воронка, а на дне ее четверо раненых людей в оборванной советской форме. Они сидели тут еще с прошлой ночи, когда напоролись на засаду. Как только сбежали они всем скопом из концлагеря, то разбились на пятерки и такими группами решили пробираться к фронту. Полночи брели на восток спокойно, а под утро нашла их сыскная команда. Командира группы убили сразу, но этим четверым удалось сбежать, найти укромную воронку и схорониться в ней. Все четверо были ранены. Глядели в глаза нашедшим их бабам с горечью, страхом и жалостью. Из хутора слышался собачий лай и команды на непонятном языке. У обеих женщин мужья воевали.

– Хлопчики, вы ходить можете? – спросила одна из них.

– Трошки можем… Один только у нас неходячий, но мы дотащим… дотащим. Скажите только куда.

Бабы помогли красноармейцам выбраться, через лес, кружным путем, повели их к себе в слободу.

Отец одной из баб спрятал раненых по соседству, в старом полуразвалившемся погребе. Ходил к ним раз в день, глубокой ночью. Подкармливал, врачевал по-домашнему: толок пшено и присыпал им раны.

Через день ко двору «укрывателей» подошла карательная команда. Молодая баба, что привела раненых, отбывала рабочую повинность, всех страстей не видала, дома были ее отец и четверо его внуков. Он увидел в окно «гостей», злобно прошептал:

– Доложил кто-то, не иначе, – рассадил внучат на печке, велел сидеть смирно.

Команда без разговоров пошла шерстить хату. Один подошел к колыбельке и ткнул финкой в скомканное одеяло. Из-под него раздался детский плач. Старшая из внучек бросилась к колыбели, вынула младшего, полуторагодовалого, с разрезанной бровью, стала качать, отнесла к остальным на лежанку.

Каратели перебросились словами с человеком в гражданском. Фамилия его была Клейст.