Лето на улице Пророков

Когда бы Посылающий сны открыл ему оконце во тьме и показал бы ему сон, возможно, святая Анна и использовала бы представившийся ей случай и вошла в его сон, чтобы открыть ему местонахождение святого ларчика, но никакой сон не освещал ему путь в ту ночь, а если все же и видел он сон, явился Управляющий Внешним Светом и заставил его забыть то, что виделось с закрытыми глазами при свете внутреннем, озаряющем путь спящих. С игрой солнечных зайчиков, световых кружков и арабесок, вспыхнувших в прорезях кроватных стенок, окружавших его со всех сторон, Гавриэль пробудился, и его окружили терпкий дух старого дерева и многоголосица щебета гнездящихся на старике-дубе за окном птиц. Вместе с ним пробудилась застарелая боль, развалившаяся у него в груди и вдруг глубоко вонзившая в его плоть острый коготь, выпущенный из тяжелой лапы[78]. Гавриэль сбросил с себя одеяло, перевернулся сперва на правый бок, потом на левый, подавил в зародыше стон, готовый вырваться наружу, и отодвинул завесу, чтобы проверить, не стоит ли уж хозяйка в дверях, прежде чем постучать свои три вежливых стука, возвещавшие завтрак. Если бы дедушка еще был в живых, быть может, Гавриэлю бы удалось как-то все исправить, но дедушка принадлежал миру призраков уже более тридцати лет, ведь он умер всего через несколько месяцев после того, как сделал в подарок внуку деревянный ларчик. Объяснив, как его запирать и отпирать маленьким сверкающим ключиком, дедушка взглянул на него глазами, мерцающими искорками великой и чудесной тайны, известной лишь ему одному и вот-вот готовой открыться его внуку.

— Иди, я тебе что-то покажу, — сказал он, указывая на каморку позади мастерской. — Только обещай мне, что никому не расскажешь!

Дедушка отодвинул заскорузлую от пыли и столярного клея занавеску, прикрывавшую каморку, и показал Гавриэлю две огромные балки, вытянувшиеся рядом во всю длину помещения, обработанные в виде двух колонн с капителями, вырезанными как венчики гранатов, по образцу маленьких колонн, поддерживающих навершие ларчика, который Гавриэль держал в руках. Дедушка тайно строил новый арон ѓакодеш для тех двух старост-негодяев, до сих пор не выплативших ему остаток долга за тот последний, который он сделал для них четверть века назад, когда были они еще старостами синагоги Ешуат-Яаков в Старом городе, для тех самых двух старост, замешанных, судя по всему, в поджоге его дома и лавки в Старом городе в ночь, когда он нес на спине большой крест в русскую церковь на склоне Масличной горы. Он уселся в каморке на одну из колонн и стал своей тяжелой, загрубевшей и мозолистой рукой с опухшими пальцами поглаживать резьбу на древесной плоти.

— Я знаю, ох как знаю, — сказал дедушка, словно перед ним стоял не его маленький внучек, а дочь, предъявлявшая к нему тяжелейшие претензии. — Знаю, что по вредности, по глупости своей и по мелочным своим ухваткам недалеко они ушли от русских попов, но мне это не важно, не для них делаю я арон ѓакодеш и не для толстосумов, строящих себе новую синагогу.

Он хотел сказать еще что-то, но осекся и не сказал. Гавриэль побежал домой и показал матери полученный подарок и на одном дыхании с перечислением всех прелестей ларчика наябедничал на дедушку и выдал ей все тайны, которые дедушка открыл ему, даже местонахождение балок-колонн в каморке позади мастерской. Когда дедушка сказал: «Только обещай мне, что никому не расскажешь», Гавриэль понял, что имеется в виду его мать и никто другой, ведь никого другого совершенно не волнует, что делает дедушка. И после всего, что он навлек на него своим доносом, дедушка не бранил, не отчитывал его, ни в чем не обвинял и не сердился на него даже молча, но продолжал ему улыбаться и любить, как любил всегда, и Гавриэль продолжал получать эту огромную любовь как нечто само собой разумеющееся, не считая нужным даже попросить у дедушки прощения. И когда же очнулся наконец дорогой внучек Гавриэль, чтобы просить его прощения? Через тридцать лет после его смерти, в медвежьем углу на западной оконечности Франции, когда открыл глаза и обнаружил, что лежит внутри закрытой бретонской кровати, и хотел рассмеяться, но давившая на грудь боль заглушила еще в глубине легких всякий порыв смеха, готовый вырваться наружу, та боль, что давила на грудь тем сильнее, чем яснее делались проходившие перед его глазами картины и чем явственнее проступали их детали. Лицо дедушки, бледнеющее при виде врывающейся в мастерскую матери, и рука его, начинающая так дрожать, что резец выпадает из нее и падает на верстак, его хрупкий высокий голос, умоляющий ее не поднимать такого ужасного шума, чтобы посторонние ничего не узнали, выражения лиц владельцев соседних лавок и прохожих, собравшихся поглазеть на представление.