Летчик Мишка Волдырь

— Пять рублей, — решительно сказал Шурка.

— Хе-хе, хе-хе, — усмехнулся в бороду старичок. — У меня всего-навсего — тридцать пять копеечек. Хе-хе!

Прошло полчаса, час, — покупателей не находилось.

— Придется, видно, завтра, — сказал Волдырь. Тут к ребятам подошла толстенная баба в беленьком платочке, в новой овчине.

— Продаете, пса, огольцы?

— Продаем, тетка.

— А он как, не больно стар еще?

— Какой стар. Что ты, тетенька! — обиделся Шурка. — Самый что ни на есть молодой пес. Такой сторож, что мухи не пропустит. Трех шакалов порвал. Ведь тебе, тетка, сторож нужен?

— Ну да, сторож.

— Вот, значит, как раз по тебе товар. Это пес такой, что не спит ни днем, ни ночью.

— Что ты, сынок! Так-таки не спит?

— Истинная правда, тетенька. Только боюсь я тебе продавать его. Его ведь кормить хорошо нужно, он к сытным кормам привык.

— Ну, моя изба — первая на все село. Сколько за своего щенка хочешь?

— Десять рублей.

— Ну, ну, хватил. Десять рублей. Такой и цены нету. Три рубля.

Поторговались еще немного и сошлись на четырех рублях. Шурка еще двугривенный отморгал. Потрепал Шарика по загривку и передал бабе веревку.

— Ну, ребя, от бабы — наверняка сбежит!

— Как я ей сказал, что ни днем ни ночью не спит, — ведь поверила! — смеялся Шурка. Смеяться смеялся, а на душе — холодок.

«Кто его знает а вдруг не сбежит? — Нет, от бабы — непременно сбежит», — утешали себя ребята.

Четыре рубля — восемь полтинников, двугривенный в придачу.

Пошли покупать бюст.

Вошли в магазин.

— Какие у вас на четыре рубля бюсты?

Приказчик показал.

— Вот эти на четыре, эти на пять; а эти по три с полтиной.

Выбрали ребята на три с полтиной, потому что тоже веселое лицо было, доброе, как на портрете.

— Очень осторожно неси! — сказал Костя Шурке.

— А что с деньгами будем делать? — спросил Кочерыжка.

— Мы Шарику ошейник купим — предложил Мишка Волдырь.

— Верно, как раз Шарику ошейник купим.

— Только в магазине дорого. Нужно на рынок.

Пошли снова на рынок, за семьдесят копеек купили ошейник. Хороший, ременной, с бляшками. Шурка стоял в стороне, чтобы в давке Ленина не помяли.

— Откуда деньги, пока ребятам не скажем. И ошейник пока спрячем. Хоть ты, Волдырь, спрячь.

— Ладно, спрячу.

Пронесли бюст в уголок потихоньку. Перебили полочку на новое место, бюст поставили на нее, пониже портрета.

— Нужно бы полочку красным покрыть.

— Этого мы достанем!

У Катерины Степановны красная материя нашлась, — даже не полотно, а суконочка.

— Вот, когда уголок у нас настоящий вышел! — радовался Волдырь.

— Как раз так у них в клубе, — сказал Шурка. — Только у нас бюст лучше.

Ребята, как увидали бюст, на голову стали, — скажи им, откуда взяли деньги.

— Не можем сказать!

— Сами увидите!

— Не скажем! — открещивались головорезы.

— Нет, скажите! — наседал Павлик.

— Чего стырили? — сказала Фроська.

— Но, но, помалкивай. Через три дня скажем — решил Шурка. — Только уговор — не приставать.

На том и покончили, — нет и нет, раньше трех дней ни слова. И Катерине Степановне ни гу-гу.

На первый день — про Шарика — никаких вестей.

Шурка невесел. Скребет внутри.

— Неужто не вернется?

Мишка Волдырь задачу решал, у него пять раз шесть все получалось тридцать шесть.

Вечером Костя спросил Шурку.

— Как по-твоему, сбежит?

— Непременно сбежит. Завтра он должен быть тут. Если, скажем, баба в ста верстах живет. Как он ни беги, а ему сегодня не поспеть было. И веревку разгрызть!

Утром на второй день Костя с Кочерыжкой пошли на рынок, — авось, ту же бабу увидят, или узнают у кого, далеко ли уехала. Конечно, ходили зря.

Вечером Шурка стал сам не свой.

— Если, говорит, завтра Шарик не вернется, — значит, я этот бюст ломаю.

Ребята наседают, — откуда деньги, откуда бюст; тоже хватились — Шарика нет. Шурка — песий батька, — всякий к нему. И к Косте. Костя Веру Хвалебову даже прибил.

Уже легли спать, — скребки в дверь, вой.

— Шарик! — спросонья вскочил Шурка.

— Шарик! — проснулся Волдырь.

А Костя и заснуть не мог, так и не раздевался.

У Шурки ключ прыгает в руках. За дверью повизгиванье.

— Есть!

Серый, грязный ком, с обрывком толстого каната на шее, запрыгал, взвизгивая, между ребятами, лизнул Шурку в глаз, Мишке ослюнявил щеку.

— Ух, милый! — кричал Шурка, прижимая пса к груди. — Хороший мой! Какой канат оборвал! Волдырь, тащи ошейник! Ну, псина, Шарок, расскажи, где был!

Но Шарик так и не рассказал, где был. Только стали ребята с тех пор звать его Продувным. Бывало, Шурка подведет его к полочке, на которой стоит бюст, а Продувной замашет хвостом, будто говорит:

— Да, это наших рук дело.

XXXV. Звено «Красный Планер»

Мишка Волдырь робко вошел в полутемную прихожую больницы и спросил старшего врача. Сестра ушла наверх и сейчас же вернулась.

— Посиди, мальчик, доктор сейчас на операции.

Мишка присел на краешек стула и стал теребить свою шапку.

Ему было неспокойно. Он только что в третий раз был на Маросейке, у Матвей Никанорыча, стучал, стучал и снова не достучался.

«Уехал он, что ли? Надолго ли?» — думал парнишка.

Вот и доктор, в вечном своем туго накрахмаленном халате, завязанном назади. Он подошел к Мишке и, не здороваясь положил руку ему на плечо.