Летчик Мишка Волдырь

Я теперь понял, что пионеры — это такая организация, которая разведывает новую жизнь, и я тоже, как я уже теперь не заброшенный элемент, хочу жить и бороться по новому быту. Потому до свиданья вам, любезный Матвей Никанорыч, и всем вашим товарищам летчикам. Шлите ответ по адресу: Кавказ, Туапсе, Магри, Волдырю Михаилу, потому как это есть мой самый точный адрес.

Волдырь Михаил».

XXVIII. Работа в совхозе

Косте без Шурки никак нельзя. С того самого дня, как Шурку отправили в Туапсе, ему все не ладно: и то не так, и это не так. Работает спрохвала, слоняется весь день-деньской, и ночью ему неймется.

Сегодня он даже чаю не пил, — неохота ему была сходить вниз. Лежит поверх покрывала и уныло посвистывает. Дежурный по спальне, Горохов, ругался, ругался, так и не выгнал.

Выполз Костя на свет поздно, как ящерица из щели, щурится. Ребят что-то нет, один Кочерыжка сидит под кипарисами, увязывает вместе два шеста.

Костя подошел к нему.

— Кочерыжка!

— Ась?

— Чего делаешь?

— Ась?

— Да ты слушай ухом, а не брюхом!

— Цыц!

Костю досада взяла. Вода камень точит, а он нынче не камень, — капуста квашеная.

— Задам же я тебе темку! — подступил он ближе.

— Ась?

— Да ты оглох, что ли? Говори!

— Ась?

— У, каргач длинноногий!

— Цыц!

Костя ушел, так и не узнал, для чего Кочерыжке нужен длинный прут с расщепом на конце. Сунулся в кладовую — Фроська шугнула.

— Иди ты, не лезь, еще чего подлапаешь!

На кухне попался тетке Фене под ноги, чуть-чуть она не ошпарила его кипятком.

— Тьфу, постреленок!

Чуть-чуть хоть и не считается, а. все-таки— оскомина.

Слазил в подвал за летучими мышами, — нет ни одной, все пораспуганы.

Вышел из подвала, — навстречу Мишка Волдырь с корзиной на голове.

— Чистяков, что ж ты не идешь в совхоз?

— Зачем в совхоз?

— Как зачем? Сливы рвать!

— А кто звал?

— Садовник, кто звал! Со всего сада, пятьсот корней. Сколько хотите, говорит, ешьте, а сливы чтобы в два дня были сняты.

— Да мы их в полчаса оберем— просиял Чистяков. — А где все ребята?

— Уж давно пошли. Я и то за корзиной прибёг. Где это ты зазевался?

В саду — черт что делается. Французская слива слаще меду, махровым пушком покрыта. Уж как ветки тяжелы, а стволы-то как белы, в известь крашены от мурашины. Слива сладкая, с ветки падкая, не зевай, оголец, налетай, молодец, — знай, ешь, уминай, добрым словом поминай.

Под деревьями уже полные лиловые корзины. Только и слышно, как хлопают о землю тяжелые, сочные градины.

— Ну-ко, ну-ко, потруси дерево! — кричит Ерзунов Косте.

— Да, тебе трусить, — пожалуй трусом станешь, — развеселившись, шутит Чистяков.

— Будет трясти, ребята, — говорит завхоз, — как бы веток не обломить.

— Нет, дяденька, мы с толком! — кричит Ерзунов.

Кочерыжка — опытный малый. У него расщеп на двухсаженном пруте; он захватит на верхушке дерева тоненький черешок, тряхнет, — оно и готово.

— Вот это дело, — хлопнул его по плечу Костя. И злость забыл. До того ли?

Из девочек Верка Хвалебова и Лютикова, Фроська тоже — хоть в самое пекло. И цепки, и ловки, — хороши девчонки.

Ленка, Нюшка, Тоня, Дорошина, — другие, что послабей, — собирают сливу в корзины.

Корзины тяжелы, ребятам — куда! Садовник с завхозом и то упрели. Зной.

У ребят кожа — коричневый цвет, с молоком кофе. Чуть ветка царапнет ногтем, — вычертит белый след; все исчерканы вдоль и поперек.

Сперва — ох, как всласть была слива!

А потом — в охотку.

А еще потом — тоже в охотку, только шкурку содрать, а то тяжела. Зато без шкурки — мармелад!

А потом — мармелад-то хорош, да не со всякой сливы. Вот эта — да, а эта — нет. Как будто нет. Хороша слива, когда в новизну или на голодный желудок.

Мишки Ерзунова галстук высоко треплется. А Горохов, сатана, вот ловок! По длинной ветви перекинулся к концу, на одной руке висит, другою рвет сливу.

— Ну, и ребята у вас, — вечером сказал завхоз Катерине Степановне, — бедовые. Я еще в тот раз, когда они у нас сено сгребали, видал, что молодцы, а теперь — шутка ли! С лишком сто пудов в один день! Молодцы, совсем молодцы!

XXIX. Буйвол

Вот, какой был случай.

Ленка с Тоней бродили над морем, искали в траве витых раковинок, в которых когда-то жили улитки. Из этих маленьких белых раковин выходили красивые нитки бус.

Так девочки, глядя себе под ноги, дошли до места, где стоял, понурив тяжелую голову, старый, морщинистый буйвол.

— Бежим, забодает! — сперва испугалась Тоня.

Но буйвол был слаб, и у него на шее была большая болячка. Туча мух вилась и жужжала над ним. Девочкам стало жалко, они подошли ближе. Зловоние, которое шло от болячки, было так сильно, что у Ленки сладкий ком подкатился к горлу, ноздри раздулись, ее чуть не вырвало.

— Его наверно бросили подыхать, стар он, — сказала Тоня.

Серый сгусток не то гноя, не то сукровицы, скатился по свалявшимся космам до самой ляжки и повис.

Кругом не было ни души. Только ястреба, крестами паря высоко в небе, перекликались резкими криками. Буйвол неподвижно смотрел в землю большими черными блестящими глазами.

Тоня растерянно посмотрела на Ленку.

— Он тут подохнет. Гоним его домой, — сказала Ленка.

— Да как гнать-то? Нешто он пойдет?